Маленькая фигурка моего отца

Вот раненая собака. Задняя половина тела превратилась в кровавое месиво, она беспомощно волочит ее за собой. А потом ложится, замирает и смотрит, просто лежит и смотрит. Бывает такое, что, раз увидев, забыть невозможно.

Но главное, — говорит отец, — мы НАСТУПАЛИ. А это по-прежнему вселяло настоящий, ни с чем не сравнимый восторг. Где уж тут позволять себе малодушничать и смущенно оглядываться на содеянное. Именно сейчас требовалось проявить твердость и силу духа.

С твердостью и силой духа следовало побороть собственную слабость. Всем было ясно, что война теперь приобрела другие масштабы. В том числе и для меня, заметь себе это. Россия очень отличалась от Польши и Франции.

Отныне я был фотографом не при какой-то там части или подразделении. Я был фотографом ВОЙСК ПРОПАГАНДЫ. Я нашел свое место. Я преодолел сомнения. Вперед, только вперед! И еще как! Не прошло и десяти дней, как мы дошли до Березины. А в последующие недели заняли Минск и Смоленск.

Я больше не хотел переноситься в рассказы отца и выключил магнитофон.

Я больше не хотел попасть в его фотографии и отложил их в сторону.

Я хотел убежать от отца, который лежал в больнице, опутанный разными шлангами и трубками.

Но, стоило мне вырваться из пленок и фотографий, как меня поглотило мое собственное детство.

«Весь в папу!» — провозгласила толстуха, русская редакторша журнала «Вельтиллюстрирте», взяв меня на руки и прижав к колышущейся груди. Перед визитом в редакцию я как раз вырезал три отверстия в пустой коробочке из-под пленки, протянул веревочку через два поменьше, по бокам, а среднее, побольше, оставил открытым. «Не шевелитесь! Снимаю!» — с этими словами я отразил нападение тучной, возвышающейся надо мной женщины, от которой, по-моему, слишком сильно пахло одеколоном, продававшимся в ту пору в магазинах Управления советским имуществом в Австрии. И, точная копия отца, отгородился от мира камерой.

Потом я стал засвечивать на солнце фотобумагу, на которую клал сначала руку, затем фигурки индейцев. Случайно испорченную пленку, которую отдал мне отец, я сплошь исписал чернильным карандашом какими-то каракулями. Когда мне разрешалось помогать в фотолаборатории — промывать и сушить снимки, — я бывал невероятно горд. Под предлогом, что СНИМАЮ ОБНАЖЕННУЮ НАТУРУ, я играл в ПАПУ И МАМУ с Фриди, дочкой консьержа.

Иногда мне даже позволялось сопровождать отца в РЕПОРТЕРСКИХ ПОЕЗДКАХ. Помню, когда мой отец делал фоторепортаж о фабрике игрушек, мне подарили чудесного плюшевого мишку. А еще он часто брал меня с собой, когда ходил по редакциям журналов и газет ПРЕДЛАГАТЬ СНИМКИ. Кое-где мне доставалась в подарок плитка шоколада.

В школу я пошел не как обычный ребенок, меня уже знали как СЫНА ФОТОРЕПОРТЕРА. Я улыбался с журнальных обложек, и даже когда расплакался на первой в жизни линейке в первый школьный день, это тоже было ЗАПЕЧАТЛЕНО НА ФОТОГРАФИИ. Реветь на страницах «ВИНЕР БИЛЬДЕРВОХЕ» — это уже не позор, это триумф. Фотография представала в моих глазах волшебством и превращала любой негатив в позитив.

Однажды, за городом, когда мы гостили у моей тети, я упал в ручей и чуть не утонул. Насколько я помню, я убежал от родителей, радуясь, что вырвался на свободу, и на повороте дороги сорвался со склона вниз. Все исчезло, и только в ушах у меня зазвучала странная музыка, постепенно она делалась все громче и громче, одновременно пугающая и волнующая.

Когда я пришел в себя, надо мною возвышался отец и тащил меня из воды.

Мама устроила ужасную сцену, ведь я испортил выходной костюмчик и прилагавшуюся к нему штирийскую шляпу. Она хотела меня наказать, но я, схваченный за руки или за воротник, так сжимался в комочек и увертывался, что она просто по мне не попадала. Отец спрятал меня за спину и в конце концов поссорился из-за меня с мамой. Когда позднее тетя спросила у меня, кого я больше люблю, маму или папу, я подумал: «Папу».

За этой сценой в моих воспоминаниях следует другая: я лежу на белом-белом операционном столе и вдыхаю эфир. Впрочем, операция по удалению грыжи могла и предшествовать падению в ручей. Однако, лежа на операционном столе и падая спиной вперед в глубокий колодец, я опять слышу странную музыку, она постепенно становится все громче и громче, одновременно пугающая и волнующая. А потом (мне казалось, сразу, как только я пришел в себя) отец на руках отнес меня в такси, спустившись по ступенькам больницы Сердца Иисусова.

— Ад, царивший в первые дни русской кампании, — произносит на пленке голос отца, — сменился относительным затишьем. Красная армия, потрясенная внезапностью и мощью нашего наступления и несущая огромные потери, отступала, на протяжении нескольких дней русские части сдавались почти без боя. Какое-то время нам даже казалось, что население нас приветствует. В некоторых городах и деревнях нас встречали хлебом-солью.

Простые, смирные, незлобивые люди, — говорит отец.

На многих фотографиях запечатлены эти простые, смирные, незлобивые люди: женщины в платочках, бородатые старики, дети, подстриженные ежиком.