Маленькая фигурка моего отца

— Так о чем ты там, — спросила бабушка, — какой рост был у моего покойного мужа? Да кто его знает, ну, наверное, примерно такой, как у тебя. Ну, да, пожалуй, метр семьдесят два, если у тебя рост метр семьдесят два. Почему это небольшой, в нашей семье он был просто великан!

А сейчас хватит глупые вопросы задавать, давай-ка лучше о чем-нибудь серьезном поговорим, если уж ты пришел. Я уже давно хотела с тобой поговорить, но у тебя же вечно времени нет! Я старуха, не сегодня завтра умру, пора мне дела привести в порядок. Вот тут, в шкатулочке, у меня хранятся все документы, а еще страховой полис и сберкнижка, а на ней немножко денег на похороны. Господь всемогущий, да если бы я вам поручила меня хоронить, мне бы точно пешком на Центральное кладбище идти пришлось! С другой стороны, я бы и не прочь! Но, к сожалению, не выйдет, у нас, у людей, все это не так мудро обставлено, как у слонов. Значит, вам придется везти меня на кладбище, третьим классом, само собой, но тут уж ничего не поделаешь.

А теперь самое главное: здесь, в этом конверте, слушай внимательно, когда я с тобой говорю, я для тебя кое-что приготовила. Полное свидетельство об арийском происхождении,[18] все здесь, честь по чести, мы его оформили тотчас после твоего рождения. Что значит «мне не нужно свидетельство об арийском происхождении», рот-то закрой, да помолчи, откуда тебе знать, что завтра будет? Нас тогда тоже никто не спрашивал, ХОТИМ мы иметь свидетельство об арийском происхождении или нет, но, когда его наконец получили, не знали, как Бога благодарить!

Мы же от страха голову потеряли, как Гитлер-то к власти пришел, а он-то народу сколько добра сделал, порядок навел, этого у него не отнимешь, и работу дал всем, кто работы не боялся, то есть вот как Гитлер к власти пришел, тут-то нам эта бумажонка и пригодилась! Слава Богу, у сестрицы моей, что в Холлабрунне жила, у твоей двоюродной бабушки, и язык хорошо был подвешен, и деньжата водились. У всех-то чиновников она перебывала, в самые-то отдаленные приходы ездила, со всей заграницей, с которой еще не воевали, переписывалась! Лучше и не спрашивай, как ее только ни оскорбляли, что ей только пришлось вынести, но если бы не она, — всё, прости-прощай…

— Так на чем я там остановился? — спрашивает голос отца на пленке. — Ах, да, на скорбящих друзьях, которые явились ко мне в лабораторию «Эрнста и Хильшера». Ну, вот они ухмылялись, и по плечу меня хлопали, и уверяли, что дух истинного арийца Альберта Принца пребывает в Валгалле. Вот они мне и говорят, ты, мол, восходящая звезда на фотографическом небосклоне, ведь так? Но твое имя до сих пор значится в списках гитлерюгенда, вот и поработал бы для общего блага. Неужели ты позволишь эксплуатировать себя каким-то ничтожным евреям, куда ж это годится, вспомни о своем происхождении, твой бедный отец в гробу переворачивается!

Смотри-ка, они тебя и материалами обеспечивают, не говоря уже о новых камерах, и все условия для карьерного роста. Вот только завтра это все накроется. Ведь завтра твоим хозяевам придет хана. СЕГОДНЯ НАС СЛЫШИТ ГЕРМАНИЯ, А ЗАВТРА…

Это предложение, — говорит отец, — было слишком соблазнительно, я не мог от него отказаться. Нацисты, — не без гордости продолжает его голос из динамика, — умели распознавать молодые дарования. К тому же мне показалось, что, принимая их предложение, я словно воплощаю завет господина Альберта Принца. При жизни я так ненавидел отчима, что временами хотел убить, а после его смерти стал чувствовать к его памяти уважение, и оно росло с каждым днем…

Вот так я стал в гитлерюгенде фотографом. Глаз у меня был верный, как было верно подмечено. И, честно признаюсь, сюжеты для снимков меня там ждали фантастические. Взгляды исполнены почти религиозного рвения, руки воздеты в приветствии, уста приоткрываются, и все в едином порыве запевают гимн… Молодые, красивые люди, охваченные восторгом…

Да, готовность защищать свои убеждения мне всегда нравилось. Эффектно снимать их воодушевление было мне в радость. Моя излюбленная позиция заключалась в том, чтобы быть в гуще событий, в толпе, но не сливаться с ней! Вот такой я был маленький, да удаленький! Фотограф в окружном руководстве гитлерюгенда, ловкий шельмец, на все руки мастер, такому палец в рот не клади!

В этой роли я чувствовал себя прекрасно. В этой роли мне хотелось добиться успеха, и национал-социалисты предоставили мне такую возможность. Свое будущее я видел в рядах их движения.

Не возникло ли у меня сомнений, когда в связи с хлопотами об арийском свидетельстве я узнал всю правду о своей семье, о своих предках? Не испытывал ли, — как ты сказал, — не испытывал ли я угрызений совести? Слушай, сынок, тебе хорошо говорить. Как ты себе это представляешь? Я должен был перед ними выложить свои крапленые карты? Сказать: «Я для вас фотографирую, но вообще-то не имею на это права. И все из-за ваших идиотских расовых законов»? Из-за РОДСТВА, о котором я до недавнего времени даже понятия не имел.