Маленькая фигурка моего отца

— Конечно, — произносит голос отца на пленке, — случались и неудачи. На какое-то время меня в наказание даже перевели в пехоту. Все из-за анонимного доноса в Берлине. Я-де СФАЛЬСИФИЦИРОВАЛ фоторепортаж, вызвавший большой интерес во всей немецкой прессе.

Дело в том, что, с тех пор как немецкое наступление было остановлено, фальсификация фоторепортажей превратилась в обычную практику и никак не запрещалась — с молчаливого согласия Министерства пропаганды или даже по приказу оттуда. Господа пропагандисты нисколько не стеснялись дурить народ. Вот только когда дурили их самих, тут они начинали возмущаться. Даже если речь шла о совершенно безобидной подтасовке, вроде моей.

На нашем участке фронта наступило затишье. Мы стали на постой в маленькой деревеньке. Я снимал стариков-крестьян, сидящих на солнышке на завалинке. Или детишек, играющих в грязи посреди дороги.

ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ я был рад передышке. Но КАК ВОЕННЫЙ РЕПОРТЕР понимал, что мои способности используют недостаточно. К тому же я нуждался в успехе. Мои фотографии уже довольно долго не появлялись в прессе, и я уже начал забывать, что такое слава.

И вот как-то вечером я услышал подходящую историю: два брата потеряли друг друга.

Один воевал в Скандинавии, другой — во Франции. Потом одного перевели в Северную Африку, другого — в Грецию. Родственников в Германии у них не осталось. Переписка давно прервалась. Ни один не знает, жив ли брат. И тут, в дремучих лесах, они неожиданно находят друг друга.

«Это же классика, — думаю я, — история — ударный материал, стопроцентный! Жаль только, никто их не сфотографировал. Или, если подумать, слава Богу. Значит, их сфотографирую я!»

И что же я делаю? Разыскиваю обоих братцев. Мне повезло, они служат в соседней части. Получить приказ на командировку для Хениша не проблема, заявляю, что якобы должен обменяться с коллегами пропагандистскими материалами. И вот уже хитрый Вальтер нашел обоих. В сарае, приспособленном под солдатскую столовую. И уже сидит с ними за столом и что-то обсуждает. Угощает шнапсом. А потом все втроем отправляются в окоп. Братья разыгрывают сцену радостного узнавания. Как в Бургтеатре, или даже еще убедительнее. Честно, у меня самого навернулись слезы…

Так все и случилось, и этого оказалось достаточно. За этот успех я заплатил слишком дорого. В Берлине притворились, будто ужасно возмущены: наши военные корреспонденты, мол, так не поступают!

В итоге меня лишили звания зондерфюрера. И перевели из тыла на передовую. На время, но мне и этого хватило. Полтора месяца воевал, не прячась за камерой!

— Ты думаешь, большое удовольствие — стрелять в людей, которые ничего тебе не сделали? Нажимаешь на курок, и враги падают как подкошенные. Но и противник точно так же нажимает на курок. Если ты его не опередишь и тебе не повезет чуточку больше, тогда упадешь ты.

Но ЗАСТРЕЛИТЬ человека, как бы ужасно это ни было, еще не так страшно. Страшнее всего — убить человека в рукопашной, заколоть штыком. Ты видишь его лицо и чувствуешь, как сталь входит в тело. Его глаза ты потом не можешь забыть очень долго.

И вообще, пойти в рукопашную возможно только предварительно оглушив себя алкоголем. Тебе выдают шнапс, противнику — водку. И ты бросаешься навстречу врагу с криком «ура!», и пока бежишь, твой страх перерождается в ярость. С таким же криком тебе навстречу бросаются враги, и ярость их возникает точно так же.

Вероятно, за эти-то два месяца я и пристрастился к выпивке. А как иначе вынести столько жестокости, если между тобой и миром нет спасительного фотоаппарата? Выпивка хотя и не СОЗДАЕТ ДИСТАНЦИЮ, но все-таки ОГЛУШАЕТ. А иногда тебе просто необходим полный наркоз.

Выпьешь шнапса, сознание притупляется, и море тебе по колено. А вот вино действует медленнее и сложнее, и его ты пьешь во время приступов душевной боли, забыть которую гораздо труднее, а полностью изжить — невозможно. Действительно, я всегда напивался, когда не мог доказать что-то себе или другим, и вновь убеждался, что я никчемный неудачник. Опять превратился в неудачника или никогда не переставал им быть, — не важно, в таких случаях с меня слетало все самомнение.

Например, фотографируешь какое-нибудь публичное лицо и внезапно осознаешь, что твоя профессия теперь — совсем не то, о чем ты мечтал. А потом приходишь домой и замечаешь, что только действуешь жене и детям на нервы. В профессиональной и в личной жизни соотношение сбывшихся и несбывшихся надежд один к девяноста девяти. Ты снова ощущаешь себя несчастным, забитым ребенком, вот только у тебя больше нет шансов вырасти.

А в кабаке у стойки толпятся какие-то придурки, и, чтобы они обратили на тебя внимание, тебе придется сказать какую-нибудь дурацкую шутку. Другие тоже начнут отпускать глупые шутки, а поскольку чаще всего они насмехаются над тобой, тебе понадобится море алкоголя, чтобы их забыть… Когда мне кажется, что меня не принимают всерьез, у меня возникает желание разбить, разрушить, уничтожить все вокруг. Но я не могу этого сделать, и потому разрушаю самого себя.