Маленькая рыбка. История моей жизни

– Фу, гадость, – сказала я. В мире были мерзкие, отвратительные явления, вроде секса; я знала о его существовании, но мне все равно была неприятна мысль, что люди могут этим заниматься, а после как ни в чем ни бывало переходить к обыденным делам. Как если бы под чистой белой стеной таилась колония тараканов.

– Гляди, – сказала она, вытягивая из ящика комода что-то черное и воздушное. Это был эластичный кружевной лифчик: два треугольника, соединенные черными полосками лайкры. Он был сексуален, совсем как лифчик взрослой женщины, только маленький, на девочку. А я и понятия не имела, что в мире существует что-то настолько совершенное и при этом таких маленьких пропорций. Эта миниатюрная копия подействовала на меня чарующе, как прежде мебель для кукольного домика, кукольная еда и посуда. Мне хотелось иметь все то, что было у Кирстен: телевизор, пульт, водяной матрас, кружевной лифчик.

– Хочешь посмотреть «Техасскую резню бензопилой»?

– Давай, – ответила я. Я понятия не имела, что это за фильм. Кирстен вытащила кассету из потрепанной картонной коробки и запихнула в магнитофон под телевизором. Изображение было зернистым, как свитер, который вязали из пряжи разного цвета. Я могла различить только фигуру человека, идущего к дому по тропинке в сухой траве.

– Я каждый день это смотрю, – сказала Кирстен. – Перед тем как лечь спать.

Незадолго до того, как мы выключили свет, ее отец зашел нас проведать.

– Папа? – позвала Кирстен.

Он сел на краешек кровати и повернулся к ней.

– Я чувствую себя незащищенной, – произнесла она капризным тоном. – Ты велел мне сказать, если я буду так себя чувствовать, вот я и говорю.

– О, солнышко, – ответил он и обнял ее.

А я и не знала, что Кирстен чувствует себя незащищенной. Меня впечатлило, что она знает и использует такое слово, и стало завидно: она может высказать такое своему отцу. Это было взрослое слово. Мне бы никогда не пришло в голову его употребить.

– Прости, милая, – сказал он, потом поднялся и посмотрел на нас обеих. – Спокойной ночи, девочки. Спите крепко.

Ступеньки заскрипели, когда он стал спускаться.

Утром, как раз перед приездом мамы, когда Кирстен вышла на кухню, я нашла в ворохе смятого хлопкового белья в верхнем ящике комода тот лифчик и сунула его в рюкзак.

Я готовилась отправиться к отцу уже в пятый раз, и меня снедало нетерпение. Я долго надеялась, что если буду играть свою роль, он начнет мне подыгрывать. Я – любимая дочь, он – во всем потакающий мне отец. Я решила, что если вести себя, как другие дочери, он примет эту игру. Мы станем притворяться вместе, и в конце концов притворство станет реальностью. Но если бы я внимательнее наблюдала за ним и призналась себе в том, что видела, то поняла бы, что он ни за что не станет этого делать и что актерство такого рода только вызовет в нем отвращение.

И вот мы снова ехали в темноте на его машине к дому в Вудсайде. Сегодня он был в кожаной куртке с манжетами из черной ткани, которая сочеталась с цветом его волос. В ней он выглядел лихо и щегольски. Он все так же молчал. Но я чувствовала в себе больше смелости.

– Можно, ты отдашь ее мне, когда она будет тебе не нужна? – спросила я, когда мы свернули налево, на узкую ухабистую дорогу с покосившимися и потрескавшимися белыми столбиками, что заканчивалась у его ворот. Я уже давно об этом думала, но только сейчас набралась мужества и сказала об этом вслух.

– Что отдам? – ответил он.

– Твою машину. «Порше», – я задумалась, где же он хранит старые. Воображение нарисовало ряд блестящих черных машин на краю его участка.

– Разумеется, нет, – ответил он так резко и раздражительно, что я сразу поняла, что допустила ошибку. Может быть, миф о царапине не соответствовал действительности, может быть, он не покупал каждый раз новый автомобиль и версия о его расточительности была ложной. Он скупился на деньги, еду, слова, и только «Порше» казались славным исключением.

Мне хотелось взять свои слова обратно. Мы подъехали к дому, и отец заглушил мотор. По обеим сторонам от ворот вздымались кусты гортензии: пышные голубые соцветия были больше моей головы.

(Много лет спустя он спросил меня:

– Как думаешь, какие гортензии лучшие?

– Голубые. Такие яркие голубые.

– Я тоже так думал в молодости, – ответил он. – Но оказывается, белые в форме конусов гораздо симпатичнее.)

Не успела я пошевельнуться, чтобы вылезти из машины, как он повернулся ко мне.

– Ты ничего не получишь, – сказал он. – Поняла? Ничего. Ничего не получишь.

Говорил ли он о машине или о чем-то еще, больше? Я не знала. Его голос ранил, отдавался болью в груди.

Машину озарял холодный свет белой лампочки на потолке, которая зажглась, когда заглох мотор. Вокруг было темно. Я совершила ужасную оплошность, и отец отстранился от меня.