Маленькая страна

Я не стал оборачиваться и даже в зеркальце не заглянул. Мы выполнили то, зачем приехали. Вернули мой велосипед. А остальное — не наше дело, как говорил Инносан.

Когда же через пару минут мы, как предупреждал Донасьен, застряли в грязи, он процитировал пассаж из Библии о трудных временах, себялюбивых людях, о последних днях, — тихим голосом выговаривая все эти страшные вещи. Получалось, что это Бог наказал нас за дурной поступок. Всю обратную дорогу я делал вид, что сплю, чтобы не смотреть ему в глаза. И как ни пытался я найти себе оправдание, меня все больше мучил стыд. Дома я объявил Донасьену и Инносану, что в наказание себе больше никогда не прикоснусь к этому велику. Инносан посмотрел на меня недоверчиво, зло процедил: «Балованный щенок» — и отправился в киоск за новой пачкой зубочисток. А Донасьен склонился надо мной, так что его огромная квадратная голова чуть не касалась моего лица. Он обдавал меня едким духом голодного живота. Глаза его, полные холодного гнева, прожигали меня насквозь.

— Сделанного не воротишь, мой мальчик, — медленно произнес он.

9

Бабушка жила во втором квартале бужумбурского района Нгагара, отстроенного УАГ (Управлением африканского градостроительства)[9], в домике с зелеными стенами. Вместе со своей матерью, а моей прабабушкой Розали и сыном, то есть моим дядей Пасификом, который учился в последнем классе лицея Святого Альберта. Пасифик был чертовски хорош собой. За ним бегали все местные девчонки. Но сам он любил только смотреть комиксы да петь под гитару. Голос у него был не такой красивый, как у мамы, но песни он исполнял превосходно. Особенно ему нравились романтические французские — их можно было слушать по радио в наушниках — про любовь и печаль, про печаль и любовь. Он пел их так, будто они его собственные. Закрывал глаза, горестно кривился, пускал слезу, так что вся семья замолкала, даже старая Розали, не понимавшая ни слова по-французски.

Соседи по кварталу были по большей части руандийцы, бежавшие из страны от войн, погромов, резни, этнических чисток, пожаров, разрушений, мух цеце, грабежей, апартеида, убийств, изнасилований, сведения счетов и прочих ужасов. Бежав от одних напастей, все эти люди, так же как мама и ее родные, столкнулись здесь, в Руанде, с другими: с бедностью, изгойством, квотами, ксенофобией, отщепенством, ролью козлов отпущения, депрессией, неприкаянностью, ностальгией. Это беды всех беженцев.

Война в Руанде разразилась, когда мне было восемь лет. Я только пошел во второй класс. По радио передавали, что мятежники — так называли Руандийский патриотический фронт (РПФ) — внезапно вторглись в Руанду. Армия РПФ состояла из детей руандийских изгнанников, ровесников мамы и Пасифика из пограничных стран — Уганды, Бурунди, Заира. Мама пела и плясала, узнав эту новость. Такой счастливой я никогда ее не видел.

Но радость ее была недолгой. Через несколько дней пришло известие о смерти Альфонса. Альфонс — это другой мамин брат, самый старший в семье, бабушкина гордость. Потрясающий человек. Дипломированный инженер — он учился в крупнейших университетах Европы и Америки, — специалист в области физической химии. Это он, дядя Альфонс, занимался со мной математикой и внушил желание стать механиком. Папа очень любил его и говорил: «Будь в Бурунди десяток таких людей, как Альфонс, и страна очень скоро превратилась бы во второй Сингапур». Всю жизнь везде он был первым учеником, а вел себя как бесшабашный прогульщик. Вечно шутил, валял дурака, щекотал нас под мышками и целовал маму в шею, чтобы ее позлить. А когда он смеялся, вся бабушкина гостиная наполнялась весельем.

Он ушел воевать, никому ничего не сказав, и даже письма не оставил. В РПФ никому не было дела до его дипломов. Там он был просто солдат, такой же, как все. И доблестно погиб, сражаясь за страну, которой не знал и где никогда не бывал. Погиб на поле брани, то есть на поле маниоки, и лежал там в грязи, как какой-нибудь неграмотный простолюдин.

Когда Альфонсу случалось выпить лишнего, на него находила тоска, как на всех детей изгнанников. Однажды, будто что-то предчувствуя, он заговорил о своих похоронах. Сказал, что хотел бы, чтобы по этому случаю устроили праздник, с клоунами, жонглерами, огнеглотателями, чтобы все были в пестрых нарядах, как на базаре, и чтобы никаких унылых реквиемов, никаких «ныне отпущаеши раба твоего…», никаких скорбных рож. И вот в день настоящих похорон Альфонса дядя Пасифик взял гитару и спел его любимую песню. Такую же, каким был он сам, вроде бы смешную, а по сути грустную. Но допеть до конца Пасифик не смог — у него сорвался голос.

А теперь и Пасифик решил отправиться на войну. Сказал об этом бабушке. И в то воскресное утро, когда все пришли из церкви и сели за стол, мама сразу перешла к делу:

— Мы все волнуемся за тебя, Пасифик. Маме звонил учитель Кименьи. Ты больше не ходишь в лицей?

— Все руандийцы моего возраста уже ушли на фронт. Я тоже готовлюсь, сестрица!