Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

И вот остаются танцевать всего лишь два-три человека. Звезды гаснут. Жаннетта снимает другую туфлю. Мадмуазель Тереза зевает и уходит спать. Певец объявляет, что ночной концерт окончен, благодарит присутствующих и приглашает встретиться здесь же через пять месяцев, на празднике святого Сильвестра.

Он придет. Он приедет в последний момент.

Музыканты складывают инструменты и аппаратуру. Руководитель разворачивает фургон посреди двора и подъезжает к эстраде.

Симона укладывает последние стаканы в коробку. Булочник допивает вино.

В глубине площадки последний раз хлопает дверь в туалет.

Музыкант никак не может засунуть свой контрабас в фургон. Он зевает.

Во дворе, как тень, топчется зеленщик.

Фургон выезжает из двора. У гитариста мешки под глазами.

Дылда Симона заметает остатки бальных аксессуаров под навес, на тот случай, если пойдет дождь.

За холмом светлеет небо, и уже можно заметить на темном фоне елей черную массу Большого Дома.

Зеленщик подходит к Симоне:

— Симона, давай быстрее, скоро утро, я не хочу, чтобы меня видели. Моя машина здесь, рядом.

— Я не против, но сначала нужно все убрать.

Он сует руки в карманы и ждет. Новый плотник крадучись пробирается по стенке и поднимается к Терезе. Симона на него даже не смотрит. Проходит время.

— Поднимите ноги, мадмуазель Жаннетта, и смотрите, как бы я не замела ваши туфли. Вы в этом году опять последняя!

Жаннетта наклоняется. Ее колени гудят. Она берет по золотой туфле в каждую руку, встает и медленно пересекает двор. Уже почти рассвело. Гравий колет ей ноги.

Пока она дойдет до дома, уже успеет наступить утро, а от ее тонких чулок не останется и следа. На праздник святого Сильвестра она купит себе новую пару.

Решение

Она решила, что, когда ее груди отвиснут ниже локтей, жизнь уже не будет стоить того, чтобы ее проживать.

Она решила, что ее живот не должен иметь больше двух складок, когда она садится на кровать перед шкафом с зеркалом.

Она уже давно провела воображаемую линию на ляжках, ниже которой ее ягодицы не должны опускаться.

А еще — недопустимо, чтобы ее кожа превратилась в эдакую апельсиновую корку, а под коленями образовались припухлости.

Изучив вопрос с маниакальной доскональностью, она знала, что от этого не спасут никакие диеты, никакие кремы, никакие диуретики, никакие сауны, никакие подавления голода, никакие хлебцы с отрубями, никакие массажные терки и мочалки. Она знала, что все дело в возрасте, а возраст — это болезнь, от которой не излечиваются.

Она так упорно билась, так жестоко боролась против себя самой за каждый прием пищи, за каждый выход, за каждое желание, что была уже не в силах вынести все эти поражения. Она не могла вынести этот дряблый живот, эти вялые щеки, эту мягкотелость; она не могла простить предавшее ее тело после всего того, что она для него сделала: после всей этой стручковой фасоли на гарнир, после всех этих вареных яиц со свежими овощами, после всей этой редиски на постном масле.

И когда однажды утром, в результате тщательного осмотра, ей пришлось признать, что неизбежное произошло, она присела на край кровати, — голая, сгорбленная, с опущенными плечами и расползшимся животом, — и решила покончить с собой. Она остановилась на простом, чистом отравлении и, не колеблясь, выбрала яд.

В тот же вечер она съела три ромовых бабы, два эклера, одну корзиночку и выпила полбутылки шампанского.

Удивление

Она была не из тех, кто врезает в дверь глазок. Когда звонили, она не задумываясь открывала. Поэтому, когда позвонили, она и на этот раз открыла сразу.

И обомлела. К ней мог в любое время явиться кто угодно, и в этом не было бы ничего необычного; кто угодно, но только не толстуха Клодина.

Однако на коврике перед дверью, переминаясь с ноги на ногу, стояла именно она, Клодина, в шляпе и в черном плаще, с раскрасневшимися после ходьбы щеками и ощущением тягостной неловкости. В руках она держала пакет.

Проникать на ее территорию Клодине никто не запрещал, по крайней мере, формально, но поскольку на прошлой неделе она сделала ей пакость, то теперь ожидала получить ответную пакость, но никак не визит. Вот и все. Тем более, что Клодина была не из тех, кто способен махнуть рукой; она действовала по принципу «ты — мне, я — тебе... да так, что мало не будет» и за каждый удар отплачивала сторицей.

Вот почему, увидев на своем крыльце Клодину, она удивилась.

— Можно войти, Жанина?

— Конечно, конечно.

Жанина опомнилась и пригласила Клодину пройти в гостиную. Та сняла плащ, шляпу и поместила свой огромный зад на край дивана с бархатной обивкой.

— Представь себе, Жанина, я нашла старый дневник, начатый еще когда твоя мать была жива, и прочла, что у тебя сегодня день рождения. Я подумала, что должна принести тебе подарок.

— Подарок?

Клодина протянула ей свой пакет. Жанина его взяла.

— Спасибо.

Жанина была так смущена, что встала, положила пакет посреди стола, на клеенку, и под каким-то предлогом ушла на кухню, чтобы прийти в себя.

— Я сейчас приготовлю нам кофе. Я быстро.

— Не утруждай себя.

— Так он уже сварен, я только разогрею. Располагайся.