Маленькие птичьи сердца

Я поняла, что в каждом маленьком птичьем сердце теплится пламя и терпеливо ждет своего часа. Пламя манит, как свет, но обжигает, стоит подойти ближе. Оно может сжечь тебя даже под водой, даже в собственном доме. Эти пожары не случаются раз в год после сбора урожая, хотя манят так же настойчиво, как костры в полях. Это не brucca la terra, не горящая земля сицилийских крестьян, чей пламенный путь через посевное поле приводит к его трансформации. Эти пожары устраивают наши самые любимые люди, когда хотят того, чего мы не хотим. Они добиваются своего, а сгораем мы. И боль не становится меньше оттого, что они делают это не нарочно и не часто. Боль обжигает, как пламя, и оставляет ожоги. Однако я решила смириться с болью; смириться лучше, чем забыть. Смирившись, я не стыжусь, как стыдилась моя мать, продолжая любить свое озеро. Смирившись, я могу по-прежнему любить их всех.

Эпилог. 1991

Я сразу понимаю, что сохраню письмо от Долли, хотя та пишет кратко и деловито. Ее письмо – не просьба и не приглашение. На нем нет ни адреса, ни телефона, по которому можно перезвонить. Она пишет, что в одном кафе в Ланкастере – городе рядом с фермой ее отца – вкусные бранчи, и сообщает, что будет там в субботу через две недели. Она не то чтобы меня приглашает, а просто говорит, где будет находиться в определенный день. Я несколько раз перечитываю письмо и решаю, что она будет не против меня видеть. Встретив Банни и Ричарда на работе, не говорю, что Долли мне написала, ведь когда они ее навещают, то тоже ничего мне не рассказывают. Раньше мы играли в молчанку по поводу Короля и никогда не упоминали ни его, ни причину его отсутствия; теперь играем в ту же игру, только не упоминаем его дочь. Но я всегда угадываю, что они к ней ездили; мне не нужно об этом рассказывать, потому что, вернувшись, они всегда улыбаются, становятся благодушными, их так и распирает от приятных новостей, которые они вынуждены хранить в секрете. Я же по их молчанию понимаю, что с дочерью все в порядке. Вернувшись, они сияют и веселеют, не обмениваются тревожными взглядами и не перешептываются украдкой, как делали бы, если бы с ней что-то случилось. А я просто люблю свою дочь; мне не нужен список ее достижений и побед, чтобы кичиться им перед друзьями, как кичатся они. Чтобы понять, счастлива ли она, мне достаточно просто на нее посмотреть. Я сразу все пойму по ее лицу. Мне страшно хочется ее увидеть, хотя это желание вряд ли взаимно; она мне не принадлежит, но я связана с ней неразрывной болезненной нитью.

Я вижу дочь через окно кафе; она идет по противоположной стороне улицы. Заметив ее, я тут же невольно всплескиваю руками. Счастье и восторг рождаются внутри и направляют мои руки; кулаки несколько раз ударяют по воздуху. Я больше не пытаюсь угодить матери, мужу, даже Эдит Огилви; больше не сопротивляюсь желанию отстукивать ритм, дотрагиваться до предметов или размахивать руками, вопреки всему, чему учили меня эти люди. Я дала своим желаниям волю. И, как ни странно, эта свобода меня успокоила, ведь подобные тики лишь усиливаются, когда их пытаешься сдержать.

Долли встряхивает зонтик, и я завороженно смотрю, как она скручивает его и убирает в чехол. Я любуюсь ее идеальными женскими руками, как любовалась маленькими пухлыми ручками младенца, довольными и суетливыми, хватающими воздух. Она – чудо. При виде кафе она прищуривается, как от яркого солнца, но сегодня облачно с переменными осадками; сильный ливень то обрушивается с неба, то внезапно затихает, как младенец, впадающий в истерику от усталости. Я не знаю, видит ли она меня за другими посетителями, сидящими у окна. Я – женщина с бледными глазами и бледными волосами, одетая в серое; она вполне могла меня и не заметить, несмотря на бурную жестикуляцию, которая, я знаю, не прошла незамеченной для посетителей за соседними столиками. Она стоит на улице, смотрит на кафе, и я встаю, словно меня тянут за невидимую нить, как вежливо вставал Ролло за нашими пятничными ужинами.