Маленькие птичьи сердца

– Ричард, – сказала я, по-прежнему упираясь рукой в стену. Ладонь словно к ней прилипла. Банни таращилась на меня, словно боялась отвести взгляд. – Прошу, объясни, что происходит. С Долли что-то случилось? Она у вас?

Наконец он ответил, но не как обычно весело, с легкой вопросительной интонацией, а нарочито медленно, как будто разговаривал с животным с фермы, которое упрямилось или пережило сильный стресс.

– Долли не вернется, Сандей. Ты понимаешь? Она будет жить с нами, а потом уедет в Лондон.

Он тоже выставил перед собой ладони, словно показывая, что не вооружен и не собирается со мной драться. Будь мы на Сицилии и в другое время, я имела бы полное право устроить драку, если бы мы спорили сидя, а потом он вдруг вскочил бы. Он провел меня на кухню и усадил на стул. Я села, а он поставил передо мной стакан воды, как будто единственной причиной моего поведения была жажда. Банни наблюдала за нами из коридора; Ричард подошел к ней, и она взволнованно зашептала ему на ухо. Я ничего не разобрала.

А ведь я могла бы ее убить, подумала я. Она была такой тщедушной; это было бы несложно. Решив все-таки этого не делать, я встрепенулась и услышала их шаги наверху, в комнате Долли. Через некоторое время они снова спустились в прихожую. Я с подозрением смотрела на них из-за стола на кухне; Банни нервно возилась с замком, как актриса, изображающая, что спасается из плена. Ричард крепко держал в руках чемоданы, точно думал, что я попытаюсь их украсть, а его утрированно-несчастный вид напомнил мне вид актера, игравшего коллектора в одном плохом фильме. Увидев меня, Банни снова разволновалась.

– Так, Сандей. Помнишь, что я сказала? Никаких фокусов, – ее голос срывался на визг, щеки раскраснелись, кажется, от удовольствия. Все тело дрожало от предвкушения; она была как натянутая струна, только тронь – и раздастся музыка.

Я подошла к ним и занесла руку над ее рукой. Банни громко ахнула, отпрянула, а я одним легким движением отперла дверь. Ричард попытался встать между мной и Банни, но в руках он держал тяжелые чемоданы, а коридор был очень узкий, поэтому у него ничего не получилось. Банни, по-прежнему вся волнение, выбежала из дома, а Ричард медленно пошел за ней, неся по чемодану в обеих руках. Я ничего больше не сказала, решила не доставлять Банни удовольствия своими расспросами. Мне не хотелось, чтобы они уезжали и видели, как я стою на пороге. Я поднялась наверх и села на кровать Долли. Страшно болел зуб мудрости; я обязательно должна была пойти сегодня к стоматологу, где отзывчивая девушка в приемной наверняка решит, что я плачу от невыносимой боли, и пропустит меня раньше назначенного времени и вперед других пациентов.

Тем вечером я позвонила Ричарду и Банни, хотя язык еще плохо ворочался после анестезии. Долли ответила после пары гудков. Ее голос прозвучал беззаботно, но, услышав меня, она тут же повесила трубку. Я перезванивала несколько раз, и каждый раз к телефону подходил Ричард, говорил, что Долли не хочет со мной разговаривать, и просил меня больше не звонить. В пятый раз я услышала короткие гудки, и так продолжалось весь вечер. В очередной раз набирая номер, я мельком взглянула на себя в зеркало в прихожей и ненадолго засмотрелась на собственное отражение: опухшие глаза, струйки крови, засохшие вокруг рта и подбородка зловещей коркой, черно-фиолетовые синяки, появившиеся там, где меня даже не касались мягкие и деликатные руки врача. Я выглядела так, будто подверглась жестокому нападению, но мой вид настолько соответствовал моему внутреннему состоянию, что я не испугалась, а, напротив, успокоилась. Ведь со мной действительно обращались жестоко, и это случилось не сегодня, а продолжалось уже много лет, и нападавшими были те, кого я любила больше всего на свете.

Когда я наконец уснула, под действием послеоперационных обезболивающих мне снились странные сны. В них Ричард и Банни танцевали в костюмах с вечеринки и, прогарцевав мимо меня, произнесли: «Только не устраивай сцен, Сандей. Форрестеры не любят сцены». Моя сестра тоже была там; на ней был купальный костюм, и она смотрела на происходящее с крайним интересом. Кожа у нее посинела, волосы высохли, и она рассматривала что-то, что Вита держала в вытянутой руке. Ролло без очков благосклонно смотрел на них и курил сигарету. На ладони у Виты лежал синий медальон от сглаза; я почувствовала прикосновение холодной стекляшки и тут же проснулась. Проснувшись, сразу подумала о Долли – неужели я сделала ее такой? Может, я недоглядела или, наоборот, плохо за ней смотрела? Я всегда доверяла дочери даже больше, чем себе; наверно, так я ее и потеряла.