Маленький человек. Сборник

И вот он стоит в стороне от односельчан и улыбается. Радуется не тому, что в итоге оказался прав, а тому, что приземлился самолёт точно на полосу, лишь чуть-чуть прокатившись вперёд и уткнувшись носом в наметённый сугроб. Тому, что не случилось самого страшного, катастрофы, и видится ему в этом не собственная заслуга, а нечто огромное и сверхъестественное. Не знает он, как и многие стоящие рядом, что чудеса делают сами люди. Иногда даже не подозревая об этом.

Минута молчания

Когда объявляют минуту молчания, и бесстрастно отсчитывают секунды, у Андрея Павловича внутри все сжимается. Он представляет себе всех исчезнувших в вязком беспощадном круговороте. Словно наяву проходит перед его глазами нескончаемая колонна из двадцати семи миллионов погибших в той Великой войне и сотни тысяч жертв войн последующих, необъявленных и забытых.

И тогда он плачет… слезы струятся по его щекам, но ему не стыдно.

– Дедушка! – какой-то мальчик дергает его за рукав, – у Вас кто-то погиб, да?

Старик качает головой.

– Совсем никто?

– Я сирота, – объяснил Андрей Павлович, – когда началась война, жил в детском доме.

– А что ж Вы тогда плачете? – удивляется мальчик. – Это же День Победы! Веселый праздник!

– Почему веселый?

– Ну, как же… цирк приехал, карусели на площади, а вечером такой салют забабахают. И, вообще, мы же победили!

– Но они-то погибли, – старик смотрит на румяное счастливое личико. Мальчишке лет двенадцать. В левой руке пара кроваво-красных гвоздик, в правой – розоватый ком сахарной ваты на длинной ножке.

– Двадцать семь миллионов… тысяча таких городов как наш…

– Так они ж Вам никто! – смеется мальчик и, заметив в толпе своего товарища, кричит через всю площадь:

– Лёха, дуй сюда! Здесь офигительное мороженое…

В квартире пусто. Андрей Павлович присел в прихожей на низкий обитый красной тканью пуф. Бросил взгляд на часы – половина третьего. Сын обещал быть в четыре. Старик прикрыл глаза, прислонился к стене, задремал.

Раньше они всегда отмечали этот праздник. Маша застилала стол белоснежной накрахмаленной скатертью. В центре – неизменный букет тюльпанов, бутылка хорошего вина.

Телефонный звонок прервал его сновидения. Андрей Павлович вскочил, скользнув взглядом по часам – без пяти пять, схватил трубку.

– Сыночек, Павлик, ждешь? – забормотал он, тяжело дыша. – Заснул, дурак старый, не слышал. Ты где? У подъезда?

– Да нет. Мы на даче.

– На даче? Да как же на даче?

– Отдыхаем, – вдалеке слышались голоса, играла музыка. – Я подумал, чего тебя в такую даль тащить. В твоем возрасте нужно дома сидеть, телевизор смотреть.

– А праздник как же… – старик почувствовал себя обманутым.

– Дался он тебе, – сын помолчал. – Да и не ветеран ты вовсе.

– Сынок, я вот что тебе хотел сказать…

– Потом, потом. Через неделю приеду, все и расскажешь.

– Да как же… – Андрей Павлович прижал трубку еще сильнее к уху, – сынок…

Но ответом ему были только гудки.

Вечером, когда все речи были сказаны, когда отгрохотал пестрый салют, а любимый фильм Андрея Павловича уже подошел к концу, старик вышел на балкон. Внизу горланила песни кучка пьяных подростков.

– Ребята, – крикнул Андрей Павлович, – вы бы потише, спят люди.

– А тебе чего не спится, хрен старый! – длинноволосый парень швырнул в его сторону пустую бутылку.

– Дедушка, иди к своей бабушке! – это уже женский голос.

– Нет больше моей бабушки, умерла.

– Туда тебе и дорога!

Андрей Павлович вернулся в комнату, постелил постель, вытянулся под одеялом. Не спалось. Вдалеке грохотала музыка.

«Нет больше моей бабушки. Туда тебе и дорога», – вертелось в голове.

«Может, и правда пора?» – подумал старик. Поднялся, прошлепал босыми ногами до коридора, снял трубку.

– Слушаю, – ответил сонный голос Павла.

– Сынок, – начал Андрей Павлович, – сынок, ты только не ругайся…

– Отец, ну что это такое? Совсем из ума выжил? Мне на работу завтра!

– Я ничего, я так просто… а ты точно в субботу приедешь?

– Точно. Что еще?

Старик задумался:

– Спокойной ночи, сынок. И еще… я очень тебя люблю. Ты меня слышишь?

Но ответом ему были гудки.

Не покинь меня

Уже несколько лет ходят по электричкам два старика. Один, высокий и крепкий, виртуозно играет на баяне. Другой, совсем дряхлый, едва передвигающий ноги, поёт. Его звонкий и чистый почти юношеский голос резко контрастирует с редкими седыми волосами, увядшей кожей и чуть согнутой спиной.

«Через сотни лет, через тысячи не покинь меня, не покинь меня, не покинь…» – поёт он.

– Ерунда какая! – возмущается сидящий рядом со мной мужчина. Ему около шестидесяти, он читает книгу «Об истинной вере» и, как и все адепты многочисленных сект, считает свои слова истиной в последней инстанции.

– Как может человек его возраста петь о любви? – продолжает он. – И, вообще, знает ли он, что такое любовь? Сомневаюсь.

– Вы думаете, что нельзя любить в восемьдесят лет? – спрашиваю я.

– Конечно, нельзя! – мой невольный собеседник от волнения даже подскакивает. – Физиология не позволит.

– По-вашему, существует только физическое влечение?