Маленький памятник эпохе прозы

А пока что я улаживала всё то, что нужно уладить до отъезда. Договаривалась со съёмщиками о переводе денег, продумывала, как оплачивать коммуналку в остающейся квартире, договорилась с соседкой, что она будет забирать всё из почтового ящика и хранить на всякий случай запасные ключи. Соседке я полностью доверяла – они с мамой были добрые приятельницы. Она расплакалась, когда я сказала ей, что уезжаю.

– Не навсегда, вернусь же! – горячо уверила я.

– Это хорошо, другое дело, – моментально успокоилась женщина.

На работе подала заявление об уходе, обязавшись, как положено, отработать две недели.

– Вы нашли новую работу? – удивлённо и немного обиженно спросил Костюм.

– Я нашла новое местожительство.

– Уезжаете? Куда?

– В Израиль.

Начальница внезапно сняла очки, и я впервые увидела её глаза: внимательные, уставшие глаза женщины, которая всегда в строю, сильная, ответственная, независимая… и очень утомлённая.

– Уезжаете? – грустно спросила она.

– Да.

– Жаль, – она помедлила минуту. – Хотя теперь что хорошо: всегда можно вернуться. Раньше было совсем по-другому.

– Знаю. В советское время и уезжали не так, и вернуться не рассчитывали.

– Если уезжали, то навсегда, необратимо, – возможно, она говорила о чём-то своём. – Ну, что ж, – очки водрузились на место, глаз опять не видно, – удачи на новом месте, не поминайте лихом, если что – возвращайтесь!

– А вы сохраните для меня место? – улыбнулась я.

– Что-нибудь найдём, придумаем!

Почему бы нет? Ещё одно маленькое успокоение: если что пойдёт не так, и я вернусь, то всегда могу ткнуться сюда за работой.

С Ниной получилось очень неожиданно. Болезненно, печально. И даже театрально, но уж как есть…

Накануне моего последнего дня на работе, мы пошли обедать. До этого я ничего Нине не рассказывала, возможно, немного из суеверия. Теперь всё было очевидно, и в непринуждённой обстановке столовой я сообщила:

– Покидаю родину, между прочим, – Нина замерла и вопросительно уставилась на меня. Я весело напела: – «И недаром люди-одесситы очень популярны на земле. Уважают их антисемиты, любят в Вашингтоне и Кремле…»

– Не поняла, – пролепетала Нина. – Ты уезжаешь совсем? На ПМЖ? В Америку?

– Почти совсем. На ПМЖ. В Израиль.

– Почти?

– Ну, теперь никто не уезжает навсегда. Даже наша начальственная мадам намекнула, что, если передумаю и вернусь, могу рассчитывать на место и жалованье.

– И когда?

– Через три недели…

Тут и случилось: Нина так дёрнулась, что опрокинула на пол чашку с чаем.

– Ой! Нет! – воскликнула она и расплакалась. Что происходит?

Нина, хлюпая носом, как провинившаяся девчонка, села на корточки и стала собирать осколки. Я бросилась ей на помощь. А она всё всхлипывала и бормотала:

– Беллочка, как же так? Это неожиданно и… ну, почему?

Мы быстро всё собрали, чудом не порезавшись, и отнесли в мусорное ведро. Нина вытащила платок, высморкалась, ладонью вытерла глаза и глубоко вздохнула:

– Прости меня, я сейчас приведу себя в порядок, сейчас… – мы вернулись к нашему столику. Всё это время я смотрела на неё с изумлением, не зная, что предпринять, что говорить и вообще – почему она так? По большому счёту мы всего лишь коллеги, при этом я младше её на сто тысяч лет…

Она молчала, глядя в сторону, прикрыв ладонью рот и подшмыгивая носом. Мне оставалось только ждать. Наконец, Нина откашлялась, убирая из горла комок, и перевела на меня печальный взгляд.

– Понимаешь… не знаю, сможешь ли понять. Помнишь, я рассказывала, что в семье родительской было не ахти, мягко говоря? Одним из ужасных результатов этого стало то, что я не научилась дружить. С детства. У меня никогда не было подруг, представляешь? – она горько усмехнулась. – Ещё я всегда была толстой… И всё делала не так, не то, не вовремя и ни к месту. Зная, что я неприятная, никому не нравлюсь, я очень старалась быть хорошей, нужной, говорить те слова, которые люди хотят слышать. В итоге становилась навязчивой, раздражала всех, отталкивала от себя, и много-много лет не могла понять, в чём дело? Почему от меня шарахаются? Почему со мной не дружат, не приглашают в гости, не зовут в компании? Так жизнь и прошла. Дурацкая моя, бездарная жизнь…

– Нина! – воспротивилась я.

– Не надо, погоди, дай сказать, пожалуйста! Не стоит меня утешать и разубеждать, ты же знаешь, что я не идиотка, зачем? И ты всё понимаешь, и я всё понимаю. В общем, смирилась и жила себе в таком странном одиночестве: с семьёй, всегда в коллективе, но совершенно одна. Лет в тридцать была мысль покончить со всем разом, так тошно вдруг стало! Но мальчишки мои удержали. Думала, вырастут, будут меня любить… хотя бы они. Что я не так сделала? Не знаю, честное слово – не знаю! Почему и они меня не любят, проклятая я, что ли, клеймо на мне, или выгляжу как прокажённая? Белла, я нюхала себя по сто раз в день, думала, может, от меня плохо пахнет? Но нет. Почему я всех раздражаю?

– Понятия не имею, о чём ты говоришь! – от всего сердца солгала я. – А пахнет от тебя розовым маслом.