Маленький памятник эпохе прозы

И всё, возможно, прошло бы более-менее пристойно, если б ни сама Марина. Бедная, бледная и нервная она изо всех сил поддерживала светский тон беседы, старательно заполняла паузы, которые её тревожили, и в одну из таких пауз взяла и ляпнула со счастливой улыбкой:

– А наша Белка знаменитая поэтесса, между прочим! Помнишь, Лёш, я рассказывала?

Лучше бы случилось землетрясение или ядерная война. Мне было бы спокойнее.

– Да-да, – Алёшенька снова сверкнул зубами. – Может, почитаете что-нибудь из своего?

– Из последнего? – как бы уточнила я, страстно мечтая со всего маха врезать Маринке по физиономии. Она что – забыла? Отупела от любви? Амнезия или издевается? Я смотрела на подругу волком, и та испуганно заморгала. – Мариночка, как ты думаешь, что лучше почитать: написанное мною в первом классе или во второй четверти третьего?

– Не понял, – Лёшенька удивлённо поднял левую бровь.

– Нет… я просто дура… сейчас объясню… – залепетала Марина и испортила всё окончательно. Оглушительными, мерзкими сиренами, ножами по стеклу зазвучали для меня слова «гений», «вундеркинд», «дар ушёл, так бывает», но «детские стихи на уровне Шекспира…» и «ты наверняка слышал про нашу Белку». Из Лёшиной реакции – никакой вообще – стало очевидно, что не слышал и не очень-то ему интересно.

Мне подурнело. По-настоящему затошнило так, что пришлось сказать, невежливо перебив подругу:

– Мне бы срочно найти дамскую комнату…

Никто не понял масштабов катастрофы. Возможно, подумали, что я просто разозлилась или обиделась. Тем временем, в роскошном сортире, на изумительной розовой плитке в золотистых прожилках, включив на полную мощность воду, бившую кипятком из высокого крана в глубокую раковину, я тихо рыдала. Рыдала, пытаясь избавиться от жуткого комка в глотке, проплакаться, просморкаться, чтобы выйти с обычным покерфейсом, как ни в чём не бывало. И уйти, наконец, отсюда, из красивого, шикарнейшего нового жилища Марины, которую сегодня я, кажется, потеряла.

Над чем я рыдала? Над Марининой бестактностью, ковырнувшей никогда до конца не заживающую рану, заставившую внутренне скорчиться от боли пред очами чужого и несимпатичного мне человека? Или из-за потери подруги, которую любила пятнадцать лет и считала родной?

Не знаю. Мне ещё нужно было понять, осмыслить, разобраться и удивиться тому, что, оказывается, самые крепкие отношения могут разрушиться вот так вдруг, внезапно разбиться, как хрупкая посудина, причём, по очень странным причинам, неожиданным и дурацким. Это был первый опыт подобной боли.

Ах, если бы и последний! Но горше всего оплакивается почему-то именно первый, потом, наверное, постепенно привыкаешь. Думаю, у многих так.

Отучаюсь говорить за всех…

Зато «первое оплакивание» произошло в роскошных условиях: эдакая стильная сцена горя и прозрения молодой героини в богатом интерьере гламурного сериала – бразильского или американского, неважно, главное, чтобы было красиво.

Забегая вперёд, скажу, что Маринка ни в тот день, ни потом даже не подумала извиниться. Хотя, если вдуматься, за что? Ведь она меня исключительно хвалила. И причинила безумную боль. Такой вот оксюморончик. Подруга не могла этого не понимать, но сожалений я от неё не дождалась.

– Непрошибаемая ты, мне б твою невозмутимость! – тихонько бормотала Людка в машине, когда нас везли обратно к метро из резиденции. Видела бы она мою «невозмутимость» час назад! В ответ я будто небрежно хмыкнула:

– Пока не вижу повода для трагедии.

Думалось о том, что и без смертельной трагедии можно потерять близкого человека. Хотя всё вовсе не рухнуло в одночасье – в тот вечер мы мило попрощались на белокаменном крыльце, крепко обнялись и потом ещё не раз встречались. Никто никуда не пропал, продолжали жить в одном городе и считаться подругами.

Не знаю, как ощущала всё происходящее сама Марина – мы с ней не обсуждали ничего из произошедшего. И с Людой аккуратно обходили тему, будто опасались её, и каждая боялась сыграть роль детонатора во взрывном разговоре, способном поставить некую точку. Обе ужасались этой возможной точке. У нас впервые появилась тема умолчания. Поэтому отныне мы не могли, как прежде, собираясь вместе, вдруг заткнуться и побыть в тишине без чувства неловкости: любая повисшая пауза, как нам казалось, толкает к разговору о том, что же всё-таки произошло.

В секунды разговорного затишья я читала по Людкиному взгляду, что её сейчас может прорвать, поэтому всякая тишина сразу активно и громко забивалась какими-нибудь глупостями – лишь бы говорить! К счастью, Люда по моему лицу ничего понять не могла. О, Демон-спаситель!

Впрочем, мне и без слезливых бесед всё было ясно с того самого «великого сидения» на розовом полу роскошной уборной Рублёвского дворца. Чёрт бы его побрал! Эх, Маринка!

Ах, да… На свадьбе нас с Людкой не было. В начале лета Марина сообщила, что они распишутся в ЗАГСе и тут же на самолёт – на Карибы, где у жениха виллочка. Там они проведут медовый месяц, там же будет приём друзей и родственников, которые специально прибудут для празднования события.