Маленький свободный народец

Через несколько мгновений Фиона склонилась над постелью матери и заплакала.

Явор Заядло, с глазами, полными слёз, повернулся к Тиффани.

— Не бушь ли ты добра выйти в больший зал, кельда? — тихо сказал он. — Нам надыть кой-что сделать, сама понимашь, как оно…

Тиффани кивнула и очень осторожно, чувствуя, как спешат убраться с её дороги пиксты, попятилась назад. Она отыскала уголок, где вроде бы никому не мешала, и села там, прислонившись спиной к стене.

Она думала, что Фигли опять заведут своё «ой-ёи-ёи», но, похоже, горе их было слишком велико для причитаний. Кто-то тихо плакал, кто-то смотрел в пустоту. Новость распространялась, и зал заполняла надломленная, полная слёз тишина.

…В тот день, когда умерла матушка Болен, холмы молчали.

Каждый день кто-то ходил наверх, относил матушке свежее молоко и хлеб и кости собакам. Это ни к чему было делать так часто, но Тиффани слышала, как отец говорил матери:

— Мы должны присматривать за ней теперь…

В тот день была очередь Тиффани. Для неё такие поручения были в радость. Ей нравилось ходить к бабушке.

И она услышала тишину. Раньше тишина состояла из множества еле различимых звуков, а теперь над кибиткой будто раскинулся шатёр молчания.

Она сразу всё поняла, ещё до того, как поднялась к кибитке, открыла дверь и увидела матушку Болен на узкой кровати.

Холод стал расползаться по телу Тиффани. Она чувствовала его. Она даже слышала его — высокую, пронзительную ноту. И ещё голос, её собственный голос, который говорил: «Поздно, слезами делу не поможешь, не время плакать, надо столько всего сделать…»

И… она покормила собак, терпеливо дожидавшихся завтрака. Ей было бы легче, если бы они как-то показали, что горюют по бабушке, например заскулили или попытались лизнуть её лицо, но овчарки ничего такого не делали. И в голове Тиффани по-прежнему звучал голос: «Не плачь, не надо. Не плачь по матушке Болен».

И вот, сидя в пещере, она мысленным взором видела, как Тиффани семи лет от роду, чуть меньше, чем теперь, ходит по кибитке, словно кукла…

Она прибралась в хижине. Кроме кровати и печки, там почти ничего не было. Сундук с одеждой, бочка с водой, ящик для еды — вот и всё. Нет, конечно, повсюду лежали вещи, необходимые в пастушеском хозяйстве: горшки, бутылки, мешки, ножи, ножницы — но ничего такого, что выдавало бы в хижине жильё. Разве что сотни сине-жёлтых обёрток «Весёлого капитана», пришпиленных к стене. Тиффани сняла одну из них (и до сих пор хранила её под матрасом) — и ей вспомнилась История.

Матушка Болен редко говорила больше нескольких слов кряду. Она роняла их так скупо, словно они стоили денег. Но однажды, когда Тиффани принесла еду, бабушка рассказала ей историю. Ну, или что-то вроде. Матушка Болен развернула обёртку и наградила Тиффани своим слегка озадаченным взглядом — она часто так смотрела на внучку. Потом она сказала: