Маленький Цахес по прозванию Циннобер

— Ну да, — продолжал Фабиан, — ну да, стихи малыша были превосходны, и, по-моему, он заслужил, чтобы Кандида поцеловала его… Вообще в этом странном человечке таятся, по-видимому, достоинства более важные, чем красивое телосложение. Но даже если взять его внешность, то теперь он мне вовсе не видится таким безобразным, как поначалу. Когда он читал стихи, внутреннее воодушевление настолько скрашивало черты его лица, что порой он казался мне приятным, рослым юношей, а ведь он едва возвышался над столом. Оставь свою ненужную ревность, подружись с ним как поэт с поэтом!

— Что? — со злостью закричал Валтазар. — Что? Еще и подружиться с этим проклятым ублюдком, которого я задушил бы собственными руками?

— Значит, — сказал Фабиан, — значит, на тебя не действуют никакие разумные доводы. Что ж, вернемся в зал, где, по-видимому, происходит что-то новое: я слышу громкие возгласы одобрения.

Валтазар машинально последовал за своим другом.

Когда они вошли, профессор Мош Терпин, с застывшим на лице удивлением, стоял один посреди зала, еще держа в руке инструменты, которыми он только что проделал какой-то физический опыт. Все общество столпилось вокруг маленького Циннобера, а тот, подперев себя тростью, стоял на цыпочках и с гордым видом принимал сыпавшиеся со всех сторон похвалы. Затем все снова повернулись к профессору, который проделал какой-то другой очень занятный фокус. Едва он кончил, как все, обступив малыша, опять стали кричать:

— Прекрасно!.. Превосходно, дорогой господин Циннобер!..

Наконец Мош Терпин тоже подскочил к малышу и крикнул вдесятеро громче других:

— Прекрасно!.. Превосходно, дорогой господин Циннобер!

Среди собравшихся находился молодой князь Грегор, учившийся в здешнем университете. Князь обладал самой приятной, какую только можно увидеть, наружностью, и при этом манеры его были так благородны и непринужденны, что в них сразу сказывались высокое происхождение и привычка вращаться в самых аристократических кругах.

Князь Грегор буквально не отходил от Циннобера и безмерно хвалил его как прекраснейшего поэта и искуснейшего физика.

Странную картину являли эти двое, стоя рядом. Очень уж отличался от великолепно сложенного Грегора крошечный человечек с высоко задранным носом, еле державшийся на тоненьких ножках. Но взгляды всех женщин были устремлены не на князя, а на малыша, который то и дело поднимался на цыпочки и опять опускался, прыгая, как картезианский чертик[11].

Профессор Мош Терпин подошел к Валтазару и сказал:

— Что вы скажете о моем подопечном, о моем дорогом Циннобере? Много чего таится в этом человеке, и, приглядевшись к нему попристальней, я, кажется, догадываюсь об истинных его обстоятельствах. Священник, у которого он воспитывался и который рекомендовал его мне, говорит о его происхождении очень таинственно. Но взгляните на его благородную осанку, на его изящные манеры. Он, конечно, княжеского рода, может быть, даже сын какого-нибудь короля!

В этот миг объявили, что кушать подано. Циннобер с трудом проковылял к Кандиде, неуклюже схватил ее руку и повел ее в столовую.

Несчастный Валтазар в лютой ярости побежал домой сквозь ночной мрак, сквозь бурю и дождь.

Глава четвертая

_{Как итальянский скрипач Сбиокка грозился засунуть Циннобера в контрабас, а референдарий Пульхер не получил доступа к иностранным делам. — О таможенных чиновниках и чудесах, оставленных впрок. — Как Валтазар был зачарован с помощью набалдашника палки.}

алтазар сидел в глухом лесу на высоких замшелых камнях и задумчиво глядел в пропасть, где среди скал и густых зарослей, бурля и пенясь, бежал ручей. По небу тянулись и уплывали за горы темные тучи; к шелесту деревьев и вод, похожему на приглушенные стоны, примешивался пронзительный крик хищных птиц, которые взмывали из темной чащи в небесный простор и уносились вдогонку за тучами…

Валтазару казалось, что в дивных голосах леса он слышит унылый ропот природы, что ему самому суждено изойти в этом ропоте, что все его бытие — это лишь чувство глубочайшей, непреодолимой боли. Сердце разрывалось у него от тоски, и, когда из глаз его катились чистые слезы, можно было подумать, что это ду́хи лесного потока взирают на него снизу и простирают к нему из струй свои белоснежные руки, чтобы увлечь его в прохладную глубину.

Но вот откуда-то издалека донеслись чистые, веселые звуки рожков, эти звуки утешительно прильнули к его груди, и в нем сразу проснулись томление страсти и сладостные надежды. Он огляделся вокруг, рожки продолжали петь, и уже не такими печальными показались ему теперь зеленые тени леса, не такими жалобными шум ветра и шепот кустов. Он обрел дар речи.