Малина

Это невероятный обман, я когда-то работала в агентстве новостей и видела этот обман вблизи, возникновение сводок, составленных без разбора из фраз, испускаемых телетайпами. Однажды, из-за того, что кто-то заболел, мне пришлось перейти в ночную смену. В одиннадцать часов вечера за мной пришла большая черная машина, шофер сделал в Третьем районе небольшой крюк, и недалеко от Райзнерштрассе к нам подсел молодой человек, некий Питтерман, нас отвезли на Зайденгассе, где во всех служебных помещениях было темно и безлюдно. В ночных редакциях газет, расположенных в том же доме, тоже редко кто показывался. По доскам, так как полы в коридорах были разобраны, ночной швейцар провел нас в самые дальние комнаты — на каком этаже, я забыла, не помню уже, ничего не помню… Каждую ночь мы оставались вчетвером, я варила кофе, иногда мы посылали за мороженым, ночной швейцар знал, где его взять. Мужчины читали листы, которые выплевывали телетайпы, что-то вырезали, склеивали, составляли. Мы не то чтобы шептались, но говорить громко ночью, когда в городе все спят, почти невозможно, мужчины иногда пересмеивались, а я молча попивала свой кофе и курила, они бросали сообщения на мой маленький стол с пишущей машинкой, сообщения, выбранные по случайной прихоти, а я переписывала их набело. Я не умела тогда ни над чем смеяться вместе с ними, и потому отдавала себе отчет в том, какие новости разбудят людей на другое утро. Сводку новостей мужчины всегда завершали коротким абзацем, касающимся бейсбола или бокса по ту сторону Атлантики.

Малина: Как тебе тогда жилось?

Я: К трем часам лицо у меня делалось все более серым, я постепенно сникла, сломилась, тогда я и была сломлена, я утратила очень важный внутренний ритм, его уже не вернуть. Я опять и опять пила кофе, у меня начала все чаще дрожать рука при письме, а потом совершенно испортился почерк.

Малина: Так что я, наверно, единственный, кто еще может его разобрать.

Я: Вторая половина ночи не имела с первой ничего общего, одна ночь словно вбирала в себя две разные ночи, представь себе первую — она озорная, ребята еще острят, пальцы быстро бьют по клавишам, все пока еще в движении, два маленьких, худеньких евразийца считают себя умней и экстравагантней, чем медлительный господин Питтерман, который иначе как неуклюже и с шумом двигаться не умеет. А движение важно, ведь можно себе представить, что где-то в другом месте в эту ночь еще пьют и буянят, или что из-за пресыщенности днем минувшим и отвращения ко дню наступающему еще возможны объятия, или что где-то танцуют до упаду. Для первой ночи определяющим еще является день с его излишествами. Только во вторую ночь тебе приходит в голову, что это ночь, все примолкли, время от времени кто-нибудь встает, чтобы потянуться, потихоньку размяться, хотя мы пришли на службу вполне выспавшиеся. К пяти часам утра мы чувствовали себя ужасно, каждый сгибался под неведомой тяжестью, я шла мыть руки и растирала себе пальцы старым грязным полотенцем. В здании на Зайденгассе было жутко, как на месте преступления. Там, где мне слышались шаги, никого не было, телетайпы останавливались, стрекотали снова, я бежала обратно в нашу большую комнату, где уже чувствовался запах пота, несмотря на табачный дым. Это были первые признаки усталости от бессонной ночи. К семи часам утра мы расходились, почти не прощаясь, мы с молодым Питтерманом садились в черную машину и молча смотрели в окно. Женщины на улицах несли свежее молоко и свежие булочки, мужчины шли целеустремленным шагом — папки под мышкой, воротники пальто подняты, у рта — легкий утренний парок; у нас, сидевших в лимузине, были грязные ногти, пересохшие губы и горький вкус во рту. Молодой человек выходил недалеко от Райзнерштрассе, а я на Беатриксгассе. Держась за перила, я тащилась до дверей квартиры; я боялась встретить в передней баронессу, которая в это время выходила из дома, отправляясь в Отдел социального обеспечения, — она не одобряла мое таинственное возвращение в этот час. Потом я долго не могла уснуть, лежала на кровати одетая, с несвежим запахом, ближе к полудню раздевалась и тогда действительно засыпала, но сон был беспокойный, в него все время врывались дневные шумы. Бюллетень уже циркулировал, новости делали свое дело, я никогда их не читала. Два года я жила без новостей.

Малина: Значит, не жила. Когда ты попыталась жить, чего ты дожидалась?

Я: Высокочтимый Малина, у меня случалось ведь и по нескольку свободных часов, был и один свободный день в неделю, для разных мелких дел. Но я не знаю, как живет человек в первую часть своей жизни, это должно быть похоже на первую часть ночи с ее озорными часами, только такие часы у себя мне отыскать трудно, ибо как раз тогда я взялась за ум, и на это у меня, по-видимому, ушло все оставшееся время.