Малина

Я: Ты никогда не думал о том, что мы могли бы жить в каком-нибудь другом месте? Где больше зелени. Вот, например, в Хицинге скоро освобождается прекрасная квартира, Кристина это знает от друзей, чьи друзья оттуда выезжают. У тебя было бы больше места для книг. Здесь же вообще больше нет места, с полок уже все валится, из-за твоей мании, я ничего против твоей мании не имею, но это именно мания. И еще ты уверял, что в коридоре все еще пахнет кошачьей мочой от Фрэнсис и Троллопа. Лина говорит, она этого больше не замечает, это просто твоя особая чувствительность, ты ведь очень чувствителен.

Малина: Я ни слова не понял. Почему это мы должны ни с того ни с сего переехать в Хицинг? Ни один из нас никогда не стремился жить в Хицинге, или в районе Метеостанции, или в Дёблинге.

Я: Только не Метеостанция, пожалуйста! Я сказала Хицинг. Мне кажется, раньше ты ничего не имел против Хицинга!

Малина: Да эти места похожи одно на другое, об этом вообще не может быть и речи. Но только не начинай сразу плакать.

Я: Я ни слова не сказала про Метеостанцию, и не воображай, будто я начинаю плакать. У меня насморк. Я должна спать, сколько мне хочется. Разумеется, мы останемся на Унгаргассе. Ни о чем другом и речи быть не может.

— Чего бы мне сегодня хотелось? Дай подумать! Выходить я не хочу, читать или слушать музыку тоже не хочется. Думаю, я удовольствуюсь твоим обществом. Но я буду тебя развлекать, мне пришло в голову, что мы еще никогда не говорили о мужчинах, что о мужчинах ты никогда не спрашиваешь. Однако ты не очень-то умело спрятал свою старую книжку. Я сегодня ее почитала, она не так уж хороша, например, ты описываешь какого-то мужчину, видимо, себя самого, перед тем как он засыпает, но ведь моделью для этого описания в лучшем случае могла послужить я. Мужчины сразу погружаются в сон. Но пойдем дальше: почему ты не находишь мужчин такими замечательно интересными, какими нахожу их я?

— Возможно, я представляю себе всех мужчин такими же, как я сам, — говорит Малина.

— Это самое превратное представление, какое ты можешь себе составить, — возражаю я. — Скорее женщина могла бы представить себе, что она такая же, как остальные, и с большим основанием. А это опять-таки связано с мужчинами.

Малина с наигранным возмущением поднимает руки:

— Прошу тебя, никаких историй или только избранные места из них, если они достаточно забавны. Говори то, что не окажется нескромностью.

Малине надо бы знать меня лучше!

Я продолжаю:

— Дело в том, что мужчины отличаются один от другого, и, в сущности, в каждом из них следовало бы видеть неизлечимый клинический случай; того, что написано в учебниках и специальных трудах, совершенно недостаточно, чтобы объяснить и понять самые элементарные свойства хотя бы одного-единственного мужчины. В тысячу раз легче постичь в мужчине его мозговые возможности, во всяком случае, легче для меня. Однако вовсе не это, вопреки расхожему мнению, является общим для всех мужчин. Какое заблуждение! Материал, поддающийся обобщению, не собрать и за века. И вот одна-единственная женщина вынуждена справляться со столькими странностями, а ее ведь никто не предупреждал, к каким болезненным явлениям придется ей приноравливаться, можно сказать, что отношение мужчины к женщине вообще болезненное, вдобавок, необычайно болезненное, так что мужчин никогда уже не удастся избавить от их болезней. О женщинах, в крайнем случае, можно сказать, что они более или менее отмечены той заразой, которую подхватили из сострадания к страданиям.

— Ты сегодня в очень шаловливом настроении. Меня это в самом деле начинает забавлять.

Счастливая, я говорю:

— Человек неизбежно заболевает, когда и сам испытывает так мало нового и вынужден без конца повторяться. Например, какой-то мужчина кусает меня за мочку уха, но не потому, что это моя мочка, или потому, что мочки уха — его пунктик и он непременно должен их кусать, нет, он кусает потому, что всех других женщин тоже кусал за мочки уха — маленькие или побольше, красноватые или синеватые, бесчувственные или чувствительные, ему совершенно безразлично, что думают об этом сами мочки. Ты должен признать, здесь налицо навязчивое состояние, чреватое последствиями, — некто, оснащенный кое-какими, большими или меньшими знаниями и, в любом случае, малой возможностью эти знания применить, должен набрасываться на женщину, быть может, годами — один раз это еще куда ни шло, один раз это выдержит каждая. Это объясняет также затаенное, смутное подозрение мужчин, ибо они не могут, в сущности, себе представить, что женщина, конечно, будет совершенно иначе вести себя с другим больным мужчиной, ведь различия мнятся ему лишь самыми поверхностными и внешними, именно такими, о каких говорят все и каждый или какие наука выставляет в искажающем, ложном свете.

Малина и впрямь в этом не разбирается.