Малина

К тому же со временем это несчастье делается вдвое, втрое, во сто крат тяжелее. Кто хотел бы его избежать, должен был бы всякий раз ставить точку уже через несколько дней. Невозможно быть несчастной, плакать кому-то вслед, если этот кто-то не успел еще сделать тебя глубоко несчастной. Никто не плачет вслед самому молодому или самому красивому, самому лучшему или самому умному мужчине всего через несколько часов. Но полгода, проведенные с неисправимым трепачом, с отъявленным дураком, с противным слабаком, одержимым странными привычками, — даже самых сильных и разумных женщин это заставляло дрогнуть, доводило до самоубийства, вспомни, пожалуйста, хотя бы Эрну Дзанетти, которая из-за этого доцента театроведения — подумать только, из-за театроведа! — проглотила, говорят, сорок таблеток снотворного, а она ведь не единственная, и он еще отучил ее курить, так как не переносит дыма. Не знаю, заставил ли он Эрну стать вегетарианкой, но еще какие-нибудь пакости там наверняка были. И вместо того чтобы обрадоваться, когда этот болван, к счастью, ее оставил, и на другой день опять выкурить в свое удовольствие двадцать сигарет и опять позволить себе есть что ей хочется, она пытается в панике покончить с собой, ничего лучшего ей в голову не приходит, а все потому, что в течение нескольких месяцев она постоянно о нем думала и из-за него страдала, также, конечно, да еще от того, что была лишена никотина, да еще от всех этих салатов и морковок.

Малина не может удержаться от смеха, но притворно ужасается:

— Но ты же не хочешь сказать, что женщины более несчастны, чем мужчины!

— Нет, конечно, нет, я говорю только, что несчастье женщин особенно неотвратимо и целиком и полностью бессмысленно. Я хотела говорить только о характере несчастья. Ведь сравнивать невозможно, а говорить о всеобщем несчастье, что так тяжело поражает всех людей, мы сегодня не собирались. Я хочу только тебя развлечь и сказать тебе много чего смешного. Я, например, была очень недовольна тем, что меня ни разу не изнасиловали. Когда я приехала в Вену, у русских уже пропала охота насиловать венок, да и пьяных американцев становилось все меньше, правда, их и без того никто как насильников особенно не ценил, отчего об их подвигах разговоров ходило намного меньше, чем о деяниях русских, ибо тихий, благоговейный ужас — он, конечно, имеет свои основания. Мол, от пятнадцатилетних девчонок до древних старух. Иногда в газетах еще можно было прочесть о двух неграх в военной форме, но прости, пожалуйста, два негра на всю землю Зальцбург — да это же ничтожно мало на такое количество женщин в стране, а мужчины, с которыми я знакомилась или не знакомилась и которые просто встречали меня в лесу или видели сидящей на камушке у ручья, беззащитную, одинокую, — они об этом и не подумали. Это покажется невероятным, но, за исключением нескольких пьяных, нескольких сексуальных маньяков и некоторых мужчин, которые тоже попадают на страницы газет в связи с сексуальными преступлениями, ни одному нормальному мужчине с нормальными влечениями не пришла в голову простая мысль, что нормальная женщина совершенно нормально хочет быть изнасилованной. Причина, разумеется, в том, что мужчины ненормальные; но к их извращениям, к феноменальному отсутствию у них чутья мы уже настолько привыкли, что больше не можем представить себе картину болезни в полном объеме.