Малина

Иван поднимает на меня глаза, он начал чинить телефонный шнур-удлинитель и, отвинчивая отверткой какой-то винт, недоверчиво спрашивает:

— Ты? Да неужели? Именно ты, моя кроткая дурочка? Но кого же и с чего бы?

Иван смеется и опять наклоняется к штекеру, осторожно наматывая проводок на какой-то винт.

— Тебя это удивляет?

— Да нет, почему же? Если мысленно, то у меня на совести уже десятки людей, которые меня разозлили, — говорит Иван.

Со шнуром он успешно справился, и теперь ему, пожалуй, совершенно все равно, что я хотела сказать о себе. Я быстро одеваюсь, бормочу, мне, мол, сегодня надо пораньше быть дома. Где Малина? Боже мой, скорей бы мне очутиться рядом с Малиной, ведь это опять невыносимо, не надо мне было болтать, и я говорю Ивану:

— Извини, пожалуйста, мне как-то нехорошо, нет, я кое-что забыла, ты не против, не обидишься на меня? Мне надо бежать домой, кажется, я оставила кофе на конфорке, а конфорка наверняка не выключена!

Нет, Иван никогда не бывает против.

Дома я ложусь на пол, жду и дышу, стараюсь раздышаться, но дышать все труднее, это серьезней, чем несколько экстрасистол, а я не хочу умереть до прихода Малины, я смотрю на будильник, не проходит и минуты, а у меня здесь уходит жизнь. Не помню, как я добралась до ванной, подставила руки под холодную воду, она течет вверх, до локтей, я растираю руки, растираю ноги и бедра ледяной салфеткой, по направлению к сердцу, время остановилось, но Малина должен сейчас прийти, вот он пришел, и я сразу опускаюсь на пол, наконец-то, Боже мой, почему ты так поздно приходишь домой!

Однажды я плыла на пароходе, мы сидели в баре, — группа пассажиров, ехавших в Америку, с некоторыми я была уже знакома. Но потом один из них начал горящей сигаретой прожигать себе кожу на тыльной стороне ладони. Смеялся при этом только он сам, а мы не знали, можно нам тоже смеяться или нет. В большинстве случаев не знаешь, почему люди что-то над собой делают, они же тебе этого не говорят или говорят что-нибудь совсем другое, чтобы настоящей причины никто не узнал. В одной берлинской квартире я однажды встретилась с человеком, который пил водку, рюмку за рюмкой, но совершенно не пьянел, он разговаривал со мной еще несколько часов спустя, до ужаса трезвый, а когда нас никто не слышал, спросил, сможет ли он увидеть меня снова, он во что бы то ни стало хочет снова меня увидеть, а я так выразительно промолчала, что это было принято как знак согласия. Потом говорили о международном положении, и кто-то поставил пластинку с музыкой из фильма «L'Ascenseur pour l''echafaud»[82]. Когда тихо зазвучали первые такты песни и зашел разговор о горячей линии Вашингтон-Москва, этот человек самым непринужденным тоном, каким перед тем спрашивал, не лучше ли мне носить бархатные платья, ему было бы приятнее всего видеть меня в бархате, спросил: «Вы уже когда-нибудь кого-нибудь убили?» Я ответила самым непринужденным тоном: «Нет, разумеется, нет, а вы?» Человек сказал: «Да, я убийца». Минуту-другую я молчала, он кротко взглянул на меня и заговорил опять: «Можете мне поверить!» Да я ему и поверила, потому что это наверняка была правда, это оказался третий убийца, с которым мне довелось сидеть за одним столом, просто он был первый и единственный, кто сказал это вслух. Обе другие встречи произошли в Вене, на вечерах, а узнавала я это после, когда шла домой. Время от времени я хотела кое-что написать об этих трех вечерах, разделенных между собой годами, но только на одном-единственном листе вывела на пробу: «Трое убийц». Однако я с этим не справилась, потому что об этих троих думала сообщить лишь немногое, дабы указать на четвертого, ведь из рассказа про моих трех убийц никакого рассказа не получится, ни одного из них я больше не видела, они и по сей день еще где-то живут, по вечерам с кем-то ужинают и что-то над собой делают. Один больше не содержится в Штайнхофе, один в Америке и сменил фамилию, один пьет, чтобы делаться все трезвее, и в Берлине больше не живет. О четвертом я говорить не могу, я его не помню, я стала забывать, не помню…

(Однако я налетела на колючую проволоку под током.) Все же одну подробность я вспоминаю. Когда-то я изо дня в день выбрасывала всю поданную мне еду, даже чай потихоньку выливала и, должно быть, знала, почему.

А Марсель умер так.