Малиновый пеликан

Он щелкнул пальцами. Тут же откуда-то появилась черная девушка в белом переднике. Подала мне виски бурбон, больше чем полстакана, соленые фисташки на блюдечке, и, когда повернулась, чтобы уйти, я понял, что передник был единственным предметом ее одеяния. Я произнес тост. Предложил выпить за президента Обаму, за американский госдепартамент и продвижение на восток агрессивного блока НАТО.

Чокнулись. Погрызли орешков.

– А как конкретно вы все это умеете делать? – спросил он.

– Что именно? – спросил я.

– Ну, вот это все, что вы говорили. Подрывать, наносить, ослаблять, высмеивать…

– А вы не знаете? – удивился я. – Так я же писатель-сатирик. Довольно-таки, между прочим, известный, – добавил я на всякий случай.

– А-а, – разочарованно протянул американец, – писатель-сатирик… Только что у меня был ваш коллега. Тоже писатель и тоже сатирик и, пожалуй, поизвестнее вас.

– Кто же это? – спросил я ревниво и, перебирая в уме, никого известней себя не вспомнил.

– Ну, этот… – американец напряг память, – Щедрин.

Мне полегчало.

– Щедрин, – поправляю, – не писатель, а композитор.

– Тогда, – говорит, – не Щедрин, а Салтыков.

– А Салтыков, – говорю, – и того хуже, кинорежиссер. К тому же он к вам прийти не мог, потому что десять лет как умер.

– Да нет, – махнул американец с досады рукой. – Не Щедрин и не Салтыков, а оба, как говорится, в одной бутылке. Этот ваш… как его?

– Салтыков-Щедрин, что ли? – догадался я и вспомнил того, заплаканного, с кем столкнулся у входа, с мерлушковым воротником на пальто.

– Именно он, – сказал американец, довольный тем, что его наконец поняли. – Ваш писатель-сатирик. Классик.

– Ну да, – говорю, – отрицать не буду, классик. Но он совсем давно умер. Еще давнее, чем режиссер Салтыков.

– Вот, – покачал головой американец, – я тоже думал, что он умер, а он говорит, что, пока Россия остается такой, какая есть, он бессмертен. Я давно заметил, – сказал он, попыхивая сигарой, – что нигде в мире нет столько бессмертных покойников, как в России.

Мне ничего не осталось, как согласиться:

– Да уж, кого-кого, а бессмертных у нас хватает. Почти столько же, сколько еле живых. А еще есть один вечно живой. Лежит в Мавзолее. А что, Салтыков-Щедрин тоже предлагал вам свои услуги?

– Предложил. Сказал, что может написать продолжение города… Этого… Ну, «Сити оф стьюпидити».

– Продолжение «Истории одного города»? И вы отказались? – вскричал я в возмущении.

– Нет, мы не отказались, но я посадил его перед телевизором, поставил DVD с записью заседаний вашей думы и говорю: «Вот вам ваше Сити оф стьюпидити».

– Представляю, – сказал я, – представляю себе, как Михаил Евграфович плевался.

– Что вы! – сказал американец. – Он сначала очень смеялся. А потом плакал. Очень сильно плакал. Признался, что никакого гонорара не заслужил. Вы, говорит, не тратьте зря деньги ваших налогоплательщиков. Не нанимайте иностранных агентов. Не боритесь с этой властью. Они без вашей помощи сделают сами больше, чем вы хотите. Подорвут основы, нанесут ущерб престижу, ослабят боеспособность, все разворуют и выставят сами себя и всю страну в таком смешном виде, в каком это недоступно никакому гению нашего жанра. Ни Свифту, ни Гоголю, ни даже мне. Я столько лет, говорит, потратил на то, чтобы довести до совершенства свое сатирическое мастерство, и многие люди до сих пор считают меня великим писателем. Но какой я великий на фоне этих людей? Что такое, – сказал он, – город Глупов? Жалкая пародия на то, что они делают сегодня. Я придумал градоначальника Органчика, я представил себе глуповцев, которые головами тяпаются и щуку с колокольным звоном хоронят, но такого, чтобы царь летал в голове журавлиного клина, для такой выдумки я слишком, слишком бездарен, сказал он и расплакался пуще прежнего. Я хотел ему дать немного денег хотя бы на метро, но он лишь рукой махнул и убежал.

Мы помолчали. Я допил виски. Джон спросил:

– Вам добавить?

Я сказал:

– Нет, спасибо.

И посмотрел на него вопросительно.

Он пожал плечами и, разведя руками, пробормотал:

– Я очень себя извиняю, но у нас сейчас такой бюджетный дефицит, такой внешний долг… I’m sorry.

Я понял, что это вежливый отказ, и огорчился, но обиделся не на американцев, а на депутатов Государственной думы, на высших чиновников нашего государства, церковных иерархов, которые так себя ведут, такие идеи рождают, такие речи произносят, что сатирику ничего не остается, кроме, в лучшем случае, жалкого копирования. Такие у них фантазии, что куда мне с моими доморощенными потугами. А врагам существующего режима или нашим иностранным агентам и вовсе делать нечего. Разве что сидеть, потирать руки и радоваться, что все за них делается. И сожалеть лишь о том, что грантов им не дают.

Я уже взялся за ручку двери, когда этот Даблджонсон остановил меня междометием.

– Эй! – позвал он. – Мистер… мистер…

– Смородин, – подсказал я.

– Да, мистер Сымордин. Вот я хочу спросить вам один вопрос. А вы не хотел бы совершить в вашей стране революция?

– Что? – говорю. – Революцию? Это в каком же смысле?