Малиновый пеликан

Стоит молчит. Я повторил вопрос.

Пришла в себя.

– Да так вот просто стою. А вы клещика уже вынули?

– Ты мне клещиком зубы не заговаривай. Я тебя спрашиваю, что ты здесь делаешь и что у тебя написано? Кто такой Обама, ты знаешь?

– Ну, этот…

– Этот кто?

Молчит.

– Ты можешь мне сказать, кто он, этот Обама?

– А чего спрашиваете? – вмешалась отказница от печенек. – Тут же написано: «Обама – чмо».

– А я, – говорю, – с вами не разговариваю. – И опять обращаюсь к Шуре: – Как ты сюда попала?

Мнется, отвечает неуверенно:

– Погулять вышла, а тут, смотрю, народ, ну я и это…

– Ага, за двадцать километров вышла погулять – а тут народ… Ну, а все-таки, что за лозунг ты держишь?

Она такую рожу скривила невинную:

– А я не знаю. Мне дали.

– Кто дал?

– Так этот же… Тимофей Сергеевич.

– Семигудилов? И заплатил тебе?

– Обещался.

– Сколько?

– Сто рублей.

– Всего-то?

– А что же. Я женщина простая, деревенская, малограмотная. Мне столько, сколько вам, не дадут.

Она начала рыдать, каяться, а я ее стал стыдить:

– Эх, дура ты, дура дурацкая! Как же, – говорю, – ты ночью дом оставила, собака одна взаперти, может, ночью от страха воет, а ты здесь с этой идиотской картонкой за сто рублей!

Пока я ее стыдил, а она рыдала, мне стало жаль ее.

– Ладно, – говорю, – брось эту гадость и иди домой, а сто рублей Семигудилову брось в морду. Я тебе дома верну вдвойне.

Не помню, как дошел до машины. А там все то же. Машина наша стоит среди других – большая у светофора для столь позднего или, наоборот, слишком раннего времени толпа. Вдоль дороги выстроились в ряд собранные по разнарядке представители рабочего класса и бизнеса, студенты, которым пообещали по двести рублей за выход, военные без погон, которым пообещали по сто, православные активисты с обиженными лицами, а между ними женщины с детьми. Молодые и старые, мамы, тети и бабушки с мальчиками и девочками в возрасте лет от четырех до четырнадцати.

– А вы что тут делаете? – спросил я какую-то из старушек.

– Да вот внучонка привела Илюшку, и другие так же, кто сыночка, кто внучка, кто племяшку.

– А зачем?

Она охотно объяснила, что скоро будет ехать наш Главный и Любимый и может обратить внимание. А у него есть привычка: если по дороге заметит малыша с симпатичным пузиком, то обязательно остановится и поцелует в пупок. И это как святое благословение, как причисление дитяти к лику ангелочков небесных.

– Ну что ж, – говорю, – ждите, надейтесь.

Вернулся в свою машину, а там – сонное царство. Варвара спит, Паша за рулем кемарит и Иван Иванович сопит в дальнем углу. Зинуля, отвернувшись к окну, тихо плачет. Я спросил, в чем дело, оказалось то, чего я и ожидал.

– Умерла, умерла роженица. – Зинуля плачет и сквозь слезы шепчет: – Ненавижу! Никогда не прощу! Ненавижу Обаму и Хиллари Клинтон!

– За что? – спрашиваю.

Она утерла слезы краем воротника и посмотрела на меня недоуменно.

– Как за что? Женщина умерла. Почти что на ваших глазах. А вас это что, никак не трогает?

– Очень даже, – говорю, – трогает. Но при чем тут Обама и Клинтон?

– А что же, по-вашему, совсем ни при чем? Женщина молодая, двадцать четыре года. Представляете?

– Представляю. А с американцами какая связь?

– В том-то и дело, что никакой.

– Не понимаю.

– Объясняю на пальцах. Женщине двадцать четыре года. Ей бы еще жить и жить. И ребенок, еще не родившийся, тоже погиб, а вы говорите, при чем тут Обама.

На этих ее словах я опять отключился.

Видение