Мальинверно

Я закрыл створки, не дослушав его, и вернулся в кровать. Пока шел, голова кружилась, ноги подкашивались, пришлось держаться за стену, чтобы не рухнуть. Я был настолько слаб, что через пару минут сомкнул глаза и провалился в сон. Наверное, мне снился посыльный, потому что я слышал звонок, но оказалось, что это не сон, а реальность. В дверь снова звонили. Может, это был мэр или доктор, которого он отправил ко мне. Голова раскалывалась, в глазах как песка насыпало, но я сделал еще одно усилие и вскоре стоял у окна.

Илия смотрел на меня сквозь темные стекла своих очков. Я ничего ему не сказал, закрыл окно и лег в кровать. Даже его не хотелось видеть. Минут через десять меня одолело чувство вины по отношению к этому человеку, которого я назвал братом в силу скреплявшей нас страшной тайны, я поднялся и, держась за стену, пошел открыть дверь.

Илия ждал меня терпеливо, словно читал мои мысли и учитывал время, отпущенное мне на раскаяние. Я распахнул дверь, и он проник внутрь, как невидимая пылинка.

– Я неважно себя чувствую, – сказал я ему и с трудом попытался вернуться в кровать. Он взял меня под руку и помог дойти. В полутьме комнаты я видел, что он берет стул от письменного стола и садится рядом со мною. Потом я услыхал его на кухне, звон тарелок и грохот кастрюль, и через какое-то время он принес мне миску вареного риса. Есть не хотелось, но в отчетливости его жестов сквозила повелительность, ослушаться которой я не посмел. Он слегка приоткрыл жалюзи, усадил меня на поднятых высоко подушках, велел есть и пить. Слова между нами были излишни. Он оставил меня до вечера, когда я слегка уже ожил.

– Увидимся завтра на кладбище, – сказал я, когда он относил пустую тарелку. Илия приободрился и с бо́льшим спокойствием вскоре ушел.

На следующее утро я через силу встал, помылся, оделся, отправился на погост. Болевшее всюду тело волновало меня меньше всего: я удивлен был окружающим миром, оставшимся таким, как был, без признаков скорби и траура по Офелии, без сожаления, что она умерла, что люди умирают тысячелетиями.

И то, что я открываю ворота, показалось мне странным, как будто возвращаясь к работе и вписываясь в траектории будничных дел, я тоже участвовал в этом вселенском безразличии. Но я не должен был, я был единственным, кто мог свидетельствовать, что Офелии больше нет.

Илия явился незамедлительно, убедиться, что я сдержал слово. Поприветствовал меня, взмахнув рукой, и исчез в дебрях могил. Здесь ничего не изменилось, все те же люди с цветами, всхлипывающие вдовы, подавленные слезы. Было на этом кладбище единственное место в мире, где можно было увидеть метаморфозу, но идти мне туда не хотелось. Это был решительный обрыв нити моей жизни: я впервые не пошел на могилу Эммы, поскольку ни за что на свете не желал видеть могилу Офелии.

Ночью со мной произошло что-то странное, я ощутил это, проснувшись: боль предыдущих дней никуда не делась, а видоизменилась, ослабла и превратилась в глухую злость. Меня использовали и водили за нос, я был орудием для достижения цели и, не осознавая, я внес свой вклад в эту смерть.

Все слова, все взгляды Офелии были всего-навсего игрой для успешного завершения спектакля. Она обманывала меня, чтобы манипулировать мною: я никогда не чувствовал себя столь униженным, даже когда пацаны издевались над моей хромотой.

Так прошло утро, в злых мыслях и уступках боли, в огорчениях и желаниях, и я больше не понимал, является ли гнев следствием моих мыслей, или же это защитная реакция организма, заживающая душевная рана.

В библиотеке тоже ничего не изменилось, повторяемость одних и тех же действий показалась мне нарочитой, но неприятнее всего было приходившее осознание, что мой мир, это царство фантазии, защищавшей меня всю жизнь, оказался бессильным перед болью утраты и гнева. Безразличным взглядом я окинул стеллажи, журнал записи выданных книг и даже три мои любимые книги, лежавшие на столе в ожидании похорон. Я улыбнулся с горечью и сарказмом над своими иллюзиями о справедливой смерти, они мне показались детскими забавами, но далее этого я не пошел, ибо если раскрыть все карты, станет видно притворство ни на чем не завершающейся жизни. Я взял верхнюю из стопки любимых книг: «Мысли» Марка Аврелия, почитал местами, все напрасно, не может слово заживить телесную рану.

С невероятным облегчением я закрыл и библиотеку, и кладбище.

Все последующие дни протекали тем же порядком.

Просыпался по утрам без всякой надежды. Злость не убывала, а мысль, что я никогда не увижу Офелию, окутывала пеленою мир.

Часто лучше вообще не знать, что такое счастье. Пренебрегать им. Жить серой будничной жизнью, утраченными иллюзиями, без терний, без потрясений. Чудесам лучше бы не свершаться, ибо как потом себя вести, когда они завершаются?

Каждый уголок кладбища, его ароматы, цвет и свет напоминали мне о любимой женщине, а воспоминания коварны и вредны. Не будь у нас памяти, никакой боли бы не было.