Мальинверно

Жан Мелье́. Завещание, или Мысли и суждения священника Жана Мелье́, кюре приходов Этрепиньи́ и Балев о ряде ошибок и отклонений в поведении и об обращении с людьми, которые ясно и очевидно показывают нелепость и ложность всех богов и всех мировых религий, дабы было оно оглашено его прихожанам после его кончины и использовалось ими и им подобными как свидетельство истины. Венеция, б/г.

Я сложил все эти книги в пакет – целый ящик таких я держу для подобных случаев.

– В любом случае я верю в жизнь после смерти, – сказал я ему вполголоса.

– Я и не сомневался, – ответил он и стал спускаться по лестнице с еще большим трудом, чем поднимался по ней. – В следующий раз, – сказал он на выходе, – у меня для вас будет рассказ.

Оставшись один, я по старой привычке узнавать людей по книгам, которые они читают, попробовал составить себе представление об этом человеке и о том, что он ищет. Нашел значения слов «гематрия», «аритмомания», «изопсефия», попробовал увязать их с другими книгами и понять, есть ли связь между ними и голосами и звуками, о которых он мне говорил.

Я закрыл ставни и с необычным для себя спокойствием отправился запирать кладбище.

Моя обезоруживающая своей простотой и прямолинейностью жизнь вдруг наполнялась загадками, словно за несколько дней я стал одним из многочисленных литературных персонажей, оказывающихся втянутыми в ситуации, превышающие их возможности: воскресшая Эмма, моя самая главная мысль, а теперь и Исайя Караманте, приезжий, блуждавший по кладбищам, вслушиваясь в голоса и отмечая услышанное какими-то закорючками, имевшими отношение к науке, смерти, Богу.

23

Луч света разбудил меня в то утро в дурном настроении. На улице дул ветер и подлая нога болела. Так всегда случалось при перемене погоды. Я промучился всю ночь, обернул ее шерстяным пледом, думал, в тепле обычно легчает, но это не помогло.

Первой мыслью, последышем какого-то сна, стало лицо отца перед маленькой могилой Ноктюрна.

Я согрел молока, позавтракал и отправился на кладбище.

Порой между мыслями и событиями пролегает как будто незаметная связь, потому что перед входом в бар стоял Плутарх Санджине́то и курил сигарету и, едва увидев меня, подошел.

– Привет, как самочувствие, Астольфо?

Он говорил все тем же хриплым голосом, что и в школе, когда мы сидели за одной партой, и он защищал меня от обидчиков и насмешников. Я чем-то пришелся ему, и он был мне симпатичен. После школы он устроился на комбинат, это было видно по тому, что из его кармана торчала сложенная вдвое брошюра. Мы часто с ним встречались в этом месте и задерживались поболтать.

– Вчера завезли целый грузовик книг, по-моему, интересных, зайди, взгляни сам.

– Может, утром зайду, если сумею освободиться, или же после обеда, перед библиотекой.

– Приходи когда хочешь, я работаю целый день.

Как правило, я заходил к ним по пятницам, но в этих случаях делал исключение.

От боли я хромал еще сильней и за тяжелую работу не брался. Утро продолжалось, я ушел в подсобку, положил ногу на табуретку и прикрыл одеялом.

Через полчаса отправился в семейный склеп, взглянуть на фотографию Ноктюрна. Обычно я делал это в дни, когда спозаранку впадал в меланхолию. Каждый раз, когда боль в ноге становилась невыносимой, я думал о нем.

Было время, когда мы оба были живы, находились вместе в материнской утробе, дышали равномерно в унисон.

Объясняя отцу, почему дыхание младенца остановилось, врачи сказали, что он был недоразвит по сравнению со мной, как если бы его развитие остановилось за несколько дней до рождения, материнское тело выбирало, тянуло жребий, и этот жребий выпал ему.

Чем руководствуется Природа, делая свои выборы? Есть какая-нибудь логика в смерти?

Этими вопросами я задавался, когда меня донимала нога и я думал о Ноктюрне и обо всем том, чего я лишен, что унес с собою он, даже два недостающих сантиметра в ноге, и любовь, которой мне никогда не хватало, тоже досталась ему. Возможно, в предродовом существовании, между зачатием и появлением на свет, у каждого из нас был свой близнец, наша противоположность, заключавшая в себе все наши будущие изъяны: сложенные вместе, мы были бы совершенством, но он умирает до нас, и, может, смерть его – это жертвенность, придающая смысл жизни выжившему, его поискам недостающей половины.

Я направился к могиле Эммы. Есть ли логика в любви? Не она ли заменяла моего отсутствующего близнеца, не она ли была человеческим ухищрением, заполняющим врожденную пустоту? Я подумал о сиамских близнецах, о двуликом Янусе, о платоновском андрогине, о единстве и его усеченной половине.