Мальинверно

Этот уголок не изменит судьбы человечества, не победит неумолимость времени, но добавит миру крупицу справедливости.

Маргарита пришла с мраморщиком через неделю после похорон. Они поговорили, потом он ушел.

Позже я подошел к могиле Федора, но ее не застал. А минутой позже увидел ее у надгробия Марчелло Сориано. Этого я не ожидал. Приблизился. Она рассматривала фотографию на памятнике. Увидела меня краем глаза:

– Эта невеста – красавица, не правда ли?

– Согласен.

– Похоже, она похоронена в свадебном платье.

– Здесь похоронен только он.

Я рассказал ей вкратце историю.

– Странная штука жизнь. Двое незнакомцев женятся, в то время как я…

На глаза ее накатились слезы, но она сдержалась.

– А глядя на фотографию, можно сказать, что они похоронены вместе.

– Здесь есть несколько могил, где захоронены оба супруга.

– Таким и должен быть конец настоящей любви – оставаться вместе и после жизни, и даже умереть в одну и ту же минуту.

Вся боль мира звучала в ее словах.

– Кто знает, возможно, так и случилось, невеста умерла в ту же минуту, что и Марчелло.

– Наверняка, – ответила она убежденно. Возможно, мы не ошибались: все, чего мы не знаем и никогда не узнаем, мы можем только представить согласно собственным меркам.

Она вынула из сумочки фотографию и показала. Федор оседлал свой только что купленный мотоцикл, широко улыбался и ни о чем не ведал.

– Красавец, правда?

Я почувствовал ее горе, не отступившее ни на сантиметр, напротив, возраставшее с каждым днем.

– Собиралась повесить ее на памятник, договорилась с мраморщиком, но сейчас… – она прервалась и вновь посмотрела на снимок Марчелло и Сакуры. – Мне бы хотелось, чтобы и у него была такая… только я не в свадебном платье…

Я прикоснулся к ее плечу.

– Могу я говорить с вами откровенно? – спросила она.

– Конечно.

– Два дня ни о чем не думаю, как увидела эту фотографию…

Я кивнул, подбодряя ее.

– Правда, что капитанам кораблей разрешено сочетать браком?

– Да, насколько мне известно… – ответил я, растерявшись.

– Я читала, что актеры и даже простые граждане могут проводить брачные церемонии, достаточно надеть на себя трехцветную ленту[15].

Я утвердительно кивнул.

– Тогда и вы можете, как капитан, потому что это кладбище – ваш корабль, корабль мертвых. Значит, и вам разрешено.

Я опешил. Я занимаюсь сочетанием браков, причем не простых, а между живыми и мертвыми. Решил, что это розыгрыш, но выражение лица Маргариты отметало сомнения. Я не знал, что ответить, и поэтому, не раздумывая, чтобы выгадать время, сказал:

– В моем регламенте не говорится о таких полномочиях.

– В регламенте жизни тоже не говорится, что человек живет до двадцати семи лет!

Как если бы в моем бумажном небе пробили брешь. В сущности, для чего нужны все эти регламенты, ограничивающие действия свободных людей и создающие иллюзии их дисциплинированности, когда сами же люди пишут законы для людей, и тогда почему одно записанное правило ценней другого, не записанного вовсе? Почему слово Хаммурапи значило больше, чем слово его подчиненного? И почему, если отец три раза подряд продавал сына, он терял patria potestas?[16] Почему именно три раза, а не два или четыре? И что вообще это за закон, разрешающий отцу продавать сына? Неужели и впрямь правила и законы имеют какую-то ценность?

Если бы, допустим, первый составитель «Положения о порядке эксплуатации и содержания кладбища» был влюблен в скоропостижно скончавшуюся женщину, на которой собирался жениться, то в статье сто сорок шестой он наверняка бы написал:

Как командир корабля, хранитель кладбища обладает полномочиями совершать бракосочетания между живыми и мертвыми.

Если бы в душе он был бюрократом, то, поразмыслив, к статье сто сорок шесть добавил бы параграф первый:

Хранитель кладбища может регистрировать брак, если не прошел месяц от даты погребения.

Статья сто сорок шесть, параграф второй:

При условии, что дата заключения брака была уже официально назначена.

Статья сто сорок шесть, параграф третий:

При условии, что между датой смерти одного из брачующихся и датой официального брака не прошло больше трех месяцев.

И тогда все было бы возможно.

Наша жизнь строится на законах и правилах, написанных такими же людьми, как и мы. Могли бы распрекрасно воздержаться и не писать их вовсе. Или же написать наоборот, все равно получился бы кодекс со статьями и параграфами, пришедшими на ум в минуту недомогания или расстройства, в спешке, усталости, безрассудстве, но эти состояния и мимолетные чувства навек устанавливают, что в нашей жизни справедливо, а что – нет, что есть добро, а что есть зло.