Мальинверно

И тогда Маргарита права: любой написанный закон стоит столько же, сколько тысячи ненаписанных, которые могли быть написаны, но этого не случилось в силу сложившихся обстоятельств, рассеянности, забывчивости…

– Вы правы, впрочем, не знаю…

Маргарита готова была расплакаться.

– Думаете, я не умоляла отца Пеллагорио? Думаете, я у него не была до того, как явиться к вам? Вчера дождалась окончания мессы, подошла к нему и без околичностей сказала, что хочу обвенчаться с Федором. Он посмотрел на меня остолбенело, будто увидел призрака, тень дьявола, и говорит: что тебе пришло на ум, ты часом не рехнулась, с покойником нельзя обвенчаться. Это он так сказал, понимаете, не кто иной, как он. Он каждое воскресенье вдалбливает нам в головы красивые истории о вечной жизни, о смерти плоти и воскрешении духа. Я-то верю его словам, а сам он – нет! Говорит, а сам не верит. Ты мне говоришь о бессмертии души, с которой я хочу обвенчаться, а он мне – нет! Вы не думайте, я была у него, но только он не дал мне даже слова сказать, велел замолчать, заперся у себя в ризнице и говорит: я понимаю, от таких потерь люди сходят с ума. Выходит, я сумасшедшая? Скажите мне: по-вашему, я сумасшедшая, потому что хочу исполнить обет, данный Господу? По-вашему, я сумасшедшая, потому что хочу быть ему верна навек?

Вопрос ее повис в воздухе, как жужжание мухи. Больше она ничего не добавила и отошла от могилы Федора, а я стоял, как истукан. Маргарита действительно рехнулась?

Прощайте, дорогая! Быть может, эти строки пробегая, когда я буду нем, вы ощутите вновь в моем письме живущую любовь[17].

В этом месте Роксана понимает сверхчеловеческую мистификацию любви. Сверхчеловеческую. Любовь зарождается в людях, но их превосходит, рождается на земле, чтобы потом ее покинуть. Какой закон можно написать для любви? Какими словами можно определить ее границы, приуменьшить ее, сдержать, ограничить?

В тот вечер за полчаса до закрытия библиотеки я закончил «Сирано де Бержерака».

После встречи с Эммой мне захотелось его перечитать.

Я был потрясен до слез, однако после чтения у меня в голове, как гвоздь, засела мысль. Все, чем я потом занимался, – расстановкой книг, расчисткой стола для завтрашних газет, каталогизацией новых поступлений, – я делал с противоречивым ощущением спокойствия и тревоги.

Спокойствие проистекало из того, что я буквально кожей почувствовал силу сверхчеловеческой любви, преимущество, которое дарят только книги, когда ты один и в то же время – все, Сирано, стоящий под балконом, и Роксана, вышивающая гладью, возлюбленный и возлюбленная одновременно.

Тревогу внушала Маргарита с ее нечеловеческими невзгодами.

Ровно в шесть я отправился запирать кладбище и по дороге принял твердое решение.

«Положение о порядке эксплуатации и содержания кладбища» лежало на деревянном столике в покойницкой. Я открыл его на шестнадцатой странице, статья 36а, которая гласила, что хранитель кладбища отвечает за соблюдение основных предусмотренных регламентом статей и обеспечивает чистоту покойницкой, взял ручку с черными чернилами и добавил параграф 9:

Хранитель кладбища при исполнении своих служебных обязанностей имеет право заключать гражданские бракосочетания между живыми и покойными в случае, если запрос убедительно мотивирован.

Запись о вышеназванных браках не предусматривается в соответствующих реестрах.

Решение хранителя кладбища окончательное и отмене не подлежит.

Я уже не первый раз вносил добавления и исправления в этот регламент, поэтому с течением времени моя книженция становилась все больше похожей на меня, таким и должен быть закон, созданный по меркам каждого человека; возможно, в этом состоит человеческая справедливость, каждому по его размерам, каждое исключение отражается в приписке.

Когда я закрыл «Положение», и дверь в покойницкую, и большие кладбищенские врата, я ощутил себя слегка доном Пеллагорио, совершающим таинство вечных союзов.

Ибо правда, что иные утраты могут довести до безумия, но правда и то, что с таким же успехом они приводят и к пониманию справедливости.

25

Два дня спустя нить, связующая меня с Эммой, снова восстановилась. Она зашла ко мне в подсобку. Я сидел за столиком и узнал ее по упавшей на середину комнаты тени. Она вошла медленным шагом, сразу меня не увидела и собралась было уже уходить, когда я с ней поздоровался. В эту минуту я почувствовал тягость анонимности, ибо хотел обратиться к ней по имени и того же ожидал от нее.

– Вы меня не проводите?