Мальинверно

– В каком смысле, простите?

– Ну, как в больницах, приходит, предположим, человек, который не помнит своего имени, или немой, который по определению не разговаривает.

– Понятно, но, как правило, с ними бывают родственники.

– А если родственников нет?

– По правде говоря, у нас где-то была папка специально для неизвестных. Подождите-ка, сейчас поищу.

Он открывал толстые папки на кольцах для подшивки документов, искал и откладывал, искал и откладывал.

– Мы уже давно таких не принимаем… понять бы, куда мы ее засунули, нас тут четверо работает.

Офелия положила мне голову на плечо.

– Вот она, похоже, нашел.

Он водрузил на стол пухлую папку из серого картона. На корешке ее, под названием больницы, большими буквами было выведено NN.

Служащий открыл ее. Внутри около тридцати подшивок.

– Сейчас мы их пересмотрим одну за другой. Если она среди них – найдем непременно, поскольку делали фотографии всех, кто поступал.

На всех историях болезни в правом верхнем углу стояла пометка «М» – мужчина или «Ж» – женщина: мужчин он откладывал, не глядя. Открывал каждую папку женщин и давал посмотреть фотографию, приклеенную внизу на медицинской карте.

Он дошел до двадцать первой, когда мы уже теряли надежду, как вдруг все изменилось. Не я, а Офелия сразу же узнала женщину с фотографии в журнале, хотя здесь голова ее была слегка опущена и часть лица закрыта прядью волос. Она легонько к ней прикоснулась, я увидел сдерживаемые слезы.

– Можете присесть и посмотреть все без спешки, – сказал архивариус, показывая на стол и деревянные стулья.

Мы вместе изучали фотографию, я не узнавал в ней ту Эмму, которую знал, и обратил внимание на деталь внизу снимка, где можно было различить взлохмаченные волосы ребенка, которого, похоже, она держала на руках.

История болезни состояла из восьми страниц. Личные данные отсутствовали. Наконец, мы добрались до обстоятельств ее изоляции, описанных торопливой рукой какого-то доктора, мелким неразборчивым почерком:

Пациентка явилась сегодня лично, без сопровождающих лиц, в состоянии явной невменяемости. Одежда и гигиеническое состояние выше нормы, что позволяет думать, что она не бездомна.

Пациентка не разговаривает, на вопросы не отвечает. На первый взгляд это хронический мутизм, вероятно вызванный психической травмой. Не буйствует, не представляет опасности для себя и окружающих. Местные санитары ее не знают, вероятно, она иностранка, специально прибывшая на излечение.

Прочие страницы не представляли интереса, это были записи о лекарственных назначениях и изменениях лечебных процедур.

Последняя запись гласила о внезапной кончине вследствие неустановленных причин.

Офелия читала каждое слово, словно разгадывала предсказание оракула или изучала карту судьбы.

Все время я находился с ней рядом: читал вместе с ней, переворачивал вместе с ней страницы, помогал разобрать буквы и не прочитываемые слова. Дойдя до последней страницы, она вернулась к началу, к клинической карте, изучая каждый ее уголок.

– Мне жаль, – прошептал я ей на ухо.

– Чего? – спросила она, не отрывая глаза от страницы.

– Что привез тебя напрасно.

– По-твоему, это ничего не значит? – она прикоснулась пальцем к черно-белой фотографии. – Напротив, совсем напротив, – добавила она, задерживая взгляд на левой нижней строке страницы, где стояла дата поступления в больницу.

Когда мы покинули архив, я решил продолжить расследование:

– Продолжим расспрашивать? Сходим вместе в прачечную?

– Нет, – помотала она головой. – Поверь мне, Астольфо, никто ничего больше не скажет.

И хотя она говорила примирительным, почти доверительным тоном, нельзя было не отметить налет разочарования. Я обнадежил ее невесть какими находками, но возвращались мы, не найдя практически ничего нового.

– Когда наш автобус?

– Через двадцать минут.

– А следующий?

– Через два часа.

– А если мы сядем на него?

Я прикинул по времени, библиотеку открою на полчаса позже, по уважительной причине.

– Как скажешь.

– Отведешь меня на море?

40

Оттуда не видно было голубого морского простора, сплошной ряд домов скрывал линию горизонта. Офелия взяла меня за руку, мне предстояло быть вожаком, к чему я не привык – хромой от рождения, я всегда тащился в конце и всегда оставался последним.

Мы прошли улицы, миновали дома и, наконец, добрались до пляжа. Песок был крупнее, чем тот, который я помнил.

– Хочется походить по воде.

Мы сняли обувь. Офелия оперлась на мою руку, и мы дошли до кромки воды.

– Начнем с малого, – сказала она.