Мало избранных

– Помогу, чего уж там, – Семён Ульяныч был польщён.

Табберт встал, одёрнул камзол и поправил пышный бант на груди.

– Симон, я хочу быть честным тебе, – торжественно произнёс он. – Нельзя быть дружба, когда тайна. Я сделал грех. Я прошу твой прощений.

Табберт уже заметил, что русские не любят каяться, но любят прощать кающихся. Причины этого очевидны. Когда у государства нет интереса к справедливости суда, а у виноватого нет денег для возмещения убытка пострадавшему, простить кающегося – единственный способ показать своё превосходство. А русские весьма ревнивы к вопросу превосходства.

– Что за грех? – насторожился Семён Ульяныч.

Табберт сходил за свёртком, торжественно освободил фолиант от холстины и с поклоном водрузил его на стол перед Ремезовым, как подарок.

– Книгу взять я, – кратко сообщил он.

– Святы господи!.. – у Семёна Ульяныча от волнения задрожала борода. – А ведь я её уже оплакал!

Он раскрыл книгу, перекинул несколько листов, потом поднялся на ноги, повернулся к киоту и широко перекрестился. Леонтий привстал, чтобы увидеть, какую книгу отдаёт Табберт. Лицо у Леонтия стало отчуждённым.

– А как ты её взял, господин капитан? – негромко спросил он.

– Я просить Айкон. Она принести мне, – честно рассказал Табберт. – Я понимать: сие мой дурной дело. Я жалеть, Леон.

Семён Ульяныч вперился в Табберта.

– Аконька украла? – изумлённо переспросил он.

– Так.

– Вот почему она горницу подожгла, – мрачно кивнул Леонтий.

– Я готов платить денег, сколько потеря.

Семён Ульяныч мгновенно вспомнил ту ночь – словно заново окунулся в пламя, пляшущее по его книгам и рукописям, вспомнил смертный ужас, когда огонь пожирал самое главное в его жизни.

– Ах ты змей подколодный!.. – без голоса, с бесконечным сокрушением прошептал Семён Ульяныч. – Ах ты дрюк чухонский!..

Семён Ульяныч и сам не сообразил, что делает: его костлявый кулак ударил Табберту в челюсть, и треуголка господина капитана полетела на кучу поленьев у печки. Табберт отшатнулся, всплеснув руками. Леонтий кинулся к отцу и успел обхватить его, не позволяя устроить драку.

– Да я ему душу выколочу! – завопил, вырываясь, Семён Ульяныч.

Табберт потёр челюсть, озадаченно глядя на Ремезова. Неужели Симон поднял на него руку? Симон, с которым он так увлекательно беседовал о географии и гиштории?.. Варварство какое-то! Однако Табберт почему-то не почувствовал себя оскорблённым. Он, конечно, виноват и получил по заслугам – впрочем, возмездие это было не дворянское, а простонародное. Даже забавно. Но чего иного ждать от Ремезовых? Судебного иска? Дуэли?

Табберт подобрал шляпу и хлопнул ею по колену, очищая от мусора. Леонтий отпустил отца. Семён Ульяныч тяжело дышал. Он снова посмотрел на киот и перекрестился, а потом как мальчишка во второй раз метнулся к Табберту и вцепился в бант, намереваясь, похоже, придушить шведа.

Табберт с силой оттолкнул старика.

– Нельзя, Симон! – рявкнул он на Ремезова, будто на собаку, надеясь образумить. – Ты не сметь! Я дворянин фон Страленберг, а ты мужик!

Симон вправе гневаться сколько угодно, но не должен забывать, кто перед ним! Ему следует гордиться, что с ним как равный дружит дворянин!

Табберт не успел додумать эту мысль: в его голове всё лопнуло цветной и звенящей вспышкой. Это ему в челюсть опять ударил кулак – теперь уже кулак Леонтия. Треуголка полетела обратно в дрова.

Табберт выскочил с подворья Ремезовых в совершенном бешенстве, но по дороге домой неожиданно быстро успокоился. Злость сменилась досадой. Конечно, откуда Ремезам знать о достоинстве аристократа? Они коров пасут, они сено косят! В конце концов, они – русские, они – гунны! Нельзя распространять на них кодекс чести. Но что же они за болваны-то? Разве они не понимают, какими последствиями грозит рукоприкладство по отношению к дворянину, к офицеру? В армии за такое расстреливают! Будь он подлец, он, Филипп Юхан Табберт фон Страленберг, капитан Померанского полка королевы Ульрики Элеоноры, обрёк бы Ремезовых на кнут при губернской канцелярии!.. Конечно, он так не поступит. Он понимает необходимость снисхождения. Как и подобает человеку его ранга, он великодушен. Однако воистину: не совершай добра – не получишь зла! И теперь Симон Ремезов откажется от сотрудничества с ним, с Таббертом. А книга о России стала уже дорога душе, и забросить этот замысел Табберт не желал и не мог.

Несколько дней он раздумывал, как ему помириться с Ремезовыми, а потом отправился на Софийский двор. Прислужник Архиерейского дома посоветовал Табберту искать митрополита в соборе.

Народу в тот час в соборе оказалось немного. Сквозь окна били косые лучи света, высокий резной иконостас сиял золотом и огоньками лампад, пахло воском и ладаном. Филофей стоял в стороне, чтобы не мешать прихожанам, и о чём-то беседовал с Григорием Новицким, облачённым в подрясник. Новицкий держал в руках медный сосуд с лампадным маслом.

– Вы ко мне? – спросил Филофей, заметив Табберта.

– Так, господин митрополит, – кивнул Табберт.

– Обожди, Гриша, – попросил Филофей.

– Добрый день, господин Табберт, – сказал Новицкий и отошёл.