Есть одно важное ограничение области безответственности покупателя: он должен остерегаться покупать краденое. Нарушение этого правила не оправдывается ни незнанием, ни невиновностью в самой краже: последствия этого правила могут быть поразительно несправедливы и возмутительны. И тем не менее его требуется соблюдать в силу святости частной собственности, о которой оно и свидетельствует.
Разумеется, освобождение от всякой ответственности, за исключением ответственности перед самим собой, сильнейшим образом упрощает ведение дел. Видя, что такой подход практичен, мы можем не удивляться тому, что он так популярен среди бизнесменов. Удивляет то, что извлечение максимальной выгоды из свободы от ответственности еще и рассматривается как добродетель. Если бы покупатель отказался от хорошей сделки из-за подозрения, что за дешевизной товаров стоит эксплуатация людей при производстве или какие-то другие грязные методы (не считая воровства), он подвергся бы критике за «экономически нецелесообразное» поведение, в котором видят ни много ни мало тяжкий грех. У экономистов, и не только у них, мысль о таком эксцентричном поведении вызывает насмешку и возмущение. У религии экономики свой этический кодекс, и его первая заповедь предписывает: поступай «экономически целесообразно», когда производишь, продаешь или покупаешь. Лишь когда охотник за выгодными сделками приходит домой и становится потребителем, первая заповедь прекращает свое действие, предлагая «развлекаться» любыми приятными ему способами. Религия экономики оставляет потребителя вне своего поля зрения. Этой странной и важной черте современного мира требуется уделить больше внимания, чем уделялось до сих пор.
На рынке бессчетные качественные различия, жизненно важные для человека и общества, замалчиваются из практических соображений и не допускаются до рассмотрения. Таким образом, на арене «Рынка» власть количества празднует свои величайшие триумфы. Каждая вещь приравнена к любой другой. Приравнять вещи друг к другу значит определить для них цены и сделать их пригодными для обмена. Экономическое мышление, основанное на рыночных отношениях, лишает жизнь сакральности, ведь не может быть ничего сакрального в том, что имеет цену. Поэтому не удивительно, что если экономическое мышление захватывает все общество, то даже простым неэкономическим ценностям, таким как красота, здоровье или чистоплотность, не выжить, если они не докажут свою «экономическую целесообразность».
Чтобы втиснуть неэкономические ценности в рамки экономического исчисления, экономисты используют метод анализа издержек и выгод. Это нововведение обычно считается просвещенным и прогрессивным, поскольку позволяет хотя бы попытаться принять в расчет те издержки и выгоды, которые иначе могли бы остаться совсем без внимания. Но на самом деле это метод низведения высшего до низшего и определения цены для бесценного. Он поэтому никогда не поможет прояснить ситуацию и не приведет к просвещенным решениям — разве что к самообману и обману окружающих. Ведь попытка измерить неизмеримое абсурдна: она не дает ничего, кроме изощренного метода перехода от предвзятых понятий к предрешенным заключениям; все, что нужно для получения желаемых результатов — это приписать неизмеримым издержкам и выгодам подходящие стоимости. Но логическая абсурдность таких измерений — еще не самый большой их недостаток: куда хуже и разрушительнее для цивилизации претензия, будто все имеет цену, или, другими словами, будто деньги — величайшая из всех ценностей.
Область законного и полезного применения экономики ограничена заданными для этой дисциплины рамками, которые сами по себе совершенно недоступны для экономического исчисления. Можно сказать, что экономика стоит не на своем собственном фундаменте, что она является «производным» знанием — производным от метаэкономики. Если экономист не знает метаэкономику или, того хуже, вообще не догадывается о существовании границ применимости экономического исчисления, то он рискует повторить ошибки некоторых средневековых теологов, пытавшихся решить вопросы физики с помощью библейских цитат. Любая наука плодотворна в надлежащих границах, но становится злом и разрушительной силой, стоит ей их преступить.
Экономическая наука потому «столь склонна поглощать все остальные» — и сегодня даже больше, чем 150 лет назад, когда Эдвард Коплстон указал на эту опасность, — что затрагивает ряд очень сильных побудительных мотивов человеческой природы, таких как зависть и алчность. Тем сильнее долг, предписывающий экспертам по этой дисциплине, экономистам, понимать и прояснять ее границы, иначе говоря, понимать метаэкономику.