Малолетка

Лавров оказался настолько пробивным, что уже в восемнадцать лет заимел уважение среди мелких воришек и бродяг. Из них, собственно, и «сколотил» небольшую шайку, которую через пять лет обходили стороной даже «старшие».

В общем-то, Макар был из тех, кого никогда не беспокоили ни совесть, ни страх, ни сочувствие. Жестокость – ещё одна черта, благодаря которой он смог выжить.

Он шёл напролом, брал всё, чего захотелось. Ни разу не отступился от своей цели и не спасовал ни перед одним противником.

Разумеется, всё рассказывать о Лавре Пахом не стал. Ни к чему это девчонке. Она уже и сама видела, на что способен Макар. Вернее, его темная сторона, которая проявилась впервые ещё пятнадцать лет назад. Именно тогда их троих – Пахома, Лавра и Шустрого пытали в грязном подвале.

До того случая парни знали о существовании друг друга, но лично знакомы не были. Каждый шёл своей дорогой, не цепляя интересы друг друга. Все трое с неуёмными амбициями, желанием выгрызть своё место под солнцем… Вот и нарвались «не на тех».

Ту ночь каждый из них запомнил до конца жизни. Для молодых парней яростные пытки – настоящие пытки! – это очень жестоко… Шустрый не выдержал – сдал место схрона общака[2] своей группировки. А вот Макар и Геннадий держались до последнего.

В итоге, Шустрый был убит, а Лавров каким-то чудом смог выбраться из цепей, которыми ребята были прикованы к потолку, как куски мяса.

Макар освободился, но не убежал, как ожидалось. Разбив единственный источник света, он голыми руками передушил всех бандитов. По одному. В темноте слышались лишь хрипы и падения тел, а Пахом, закрыв глаза впервые в жизни молился, прощаясь с жизнью. Когда чиркнула спичка, а перед Геннадием появилось окровавленное лицо Макара, он понял – спасены.

В ту ночь парни поклялись на крови, стали братьями навеки.

Мелкая взирала на Пахома широко открытыми глазами и, казалось, её мозг завис. Да, это тебе не в куклы играть. Хотя вряд ли она играла в них. Пахом хорошо помнил детдом, там дети взрослеют рано.

– Ладно, я пойду. У меня дел ещё куча. А ты доедай и что бы из палаты ни шагу. Охрана за дверью. Что-то понадобится, скажешь им.

Как-то муторно Геннадию стало. Разоткровенничался перед девкой, как школьник, блин.

– А ты вечером зайдешь? – послышался робкий голос за спиной.

Пахом замер у двери.

– Зайду. И надену тебе на голову тарелку с кашей, если не будешь есть.

* * *

Слонялась по палате из угла в угол день за днём, не зная, чем себя занять. Не могла ни на минуту отвлечься от мыслей о Макаре. После того, как Пахом снизошёл и рассказал мне о Лаврове, мне почему-то начало казаться, что я его знаю, если не всю жизнь, то достаточно давно. Этот человек дорог мне и каким бы он ни был, я хотела быть с ним. Хотела видеть его живым и здоровым, а не прикованным к постели.

Для себя решила, что больше не стану объявлять голодовки и восстановлю здоровье. Потому что я нужна Макару. Я должна держать его здесь, со мной. Держать изо всех сил. Чтобы даже не вздумал уйти, оставить меня одну.

Иногда выглядывала в коридор, встречалась взглядом с тучным охранником и заходила обратно. Сбежать больше не пыталась, тем более, что это не имеет смысла. Геннадий же перестал на меня орать и его желание придушить меня стало не таким явным.

В любом случае, на данный момент Пахом у меня единственный союзник. Глупо было бы продолжать эту бессмысленную войну и провоцировать его. Раз уж он не вышвырнул меня и не оставил одну, когда с Макаром случилось несчастье, значит, я вполне могу называть его своим другом. Хоть и не совсем дружеские у нас отношения были, но достаточно и этого.

Макар оставался неподвижным и мне уже казалось, что тогда, когда он пошевелил пальцами со мной случилась галлюцинация. Хотелось бы верить в обратное, но…

Иногда ко мне наведывался Степан Иванович – единственная радость за последние дни. Он читал мне книжку, как в детстве, а я засыпала под его тихий, добрый голос.

А во сне приходил Макар… Опять целовал меня, горячо и страстно, как только он умеет. Сводил с ума обещаниями и рассказами о нашем будущем. Я смеялась и радовалась, а когда он снова уходил просыпалась со слезами и криками.

Он мучил меня по ночам, заставляя биться в конвульсиях боли, а я приходила к нему утром и до вечера рассказывала, как хочу родить ему ребёночка. Иногда его сердцебиение учащалось и я, прижав руки к груди и не смея вздохнуть, ждала… Ждала, что он очнется. Но этого не происходило и новая волна отчаяния затапливала меня с головой.

Шла вторая неделя.

Меня уже выписали, но, разумеется, уходить из больницы я не хотела и Пахому пришлось уговорить врача оставить меня в палате. Мотивируя свою помощь тем, что ему удобнее, если мы с Макаром рядом, Геннадий сделал ещё один шаг навстречу мне.

И ещё один день, который я не забуду, наверное, никогда. В тот день всё валилось из рук и я была какая-то растерянная. В груди что-то покалывало, словно от волнения, а руки тряслись мелкой дрожью. До мурашек по коже эти воспоминания. Иногда оглядываюсь назад и не могу поверить, что всё это я смогла перенести.