Мальтийский крест

– Когда рыцари ордена выбирают знакомства, – твердо сказал Джулио, – их в первую очередь заботит, чье расположение они могли бы приобрести или потерять. Что касается меня, я имею обыкновение слышать не меньше и не больше того, что мне хотят сказать.

И, приняв царскую руку, Джулио вновь опустился на покусанное колено.

Среди придворных пробежал ропот.

Джулио при самом рождении стоял гораздо выше принцессы завалящего княжества Ангальт-Цербст. Выговорить название которого, кстати, можно заставить, только сделавшись императрицей. И не хотел спустить тона. Она сегодня императрица – правда. Но и в его лице сегодня перед императрицей стоит Орден госпитальеров.

– Брависсимо! – сказала Екатерина, и какое-то новое выражение мелькнуло в глазах царицы, когда она увидела гордую голову Джулио и его ассирийской лепки, свежие губы – на уровне своей груди.

Даже коленопреклоненный – Джулио Литта был внушителен без оговорок.

– Как вам кажется? – дрогнув, обратилась она к Куракину и отняла руку.

– Загадки северного сфинкса не были слишком сложными, – пожал плечами брильянтовый маркиз.

"Вставать или рано?" – думал Джулио, скульптурно склонив голову к колену.

– И последнее, граф. – царица нежно посмотрела на макушку рыцаря. – В России не все столь снисходительны, как императрица. При крупных ставках головой валета всегда пожертвуют в угоду королю. – и вновь протянула руку. – Остальное вам объяснит князь Куракин.

Джулио вторично поцеловал пухлую, душистую кисть.

"Пахнет Азией, – подумал он. – И только одна ошибка. Валет почтет за честь сложить голову за своего короля".

24

На следующий день после встречи в парке Каподимонте Екатерина Васильевна Скавронская проснулась ранним январским утром, в тот самый миг, когда лошади тронули от почтовой станции Неаполя, увозя Джулио в Чериньолу.

Удивившись раннему пробуждению, она потянулась, защемив между ног обе руки, и издала звук, похожий на тонкое "уй-й-й-й". После чего обеими же руками смяла грудь так, что Павел Мартынович, когда бы увидел, лишился чувств от подобного обращения с ценностями.

Катя, перевернувшись на живот, подсунула обе руки под подушку и, погрузившись в мягкое одной щекой, стала смотреть сквозь ромбики переплета на оконом стекле.

Холодный ночной воздух, потревоженный первыми лучами солнца, еще не видного за Везувием, нехотя раставался с буйной зеленью олеандров и, сердито шевелясь в ветвях, начинал волнистыми пластами подыматься в небо. Небо, подернутое сонной белесой дымкой, уже проглядывало кое-где синими просветами, словно моргая впросонках и не решаясь во все глаза взглянуть на дремлющую землю.

Если в такое утро распахнуть окно – с воли дохнет головокружительная смесь зимы, моря, пьяного аромата цветущих бугенвилл и лета; и если не удержаться крепко рукой за оконную раму – гарантирован краткий волшебный обморок.

Катя осторожно встала и, словно боясь спугнуть утренний туалет природы, подкралась босиком по ковру и растворила окошко.

Через полчаса графиня построила в гостиной прислугу.

– Ремонт! – сказала она.

Хромой дворецкий – герр Гюнтер Жемайтис – еще никогда не видел Екатерину Васильевну в таком естественном виде, в таком пеньюаре и в такой ажитации.

– Путте люпезны, – сказал он, аптекарски оглядел хозяйку сквозь полупрозрачный шелк и замолчал.

Словом, на Катю нашел энергический стих.

Павел Мартынович проснулся, когда из-под него вытаскивали диван с валиками в виде русских ватрушек.

– Папа, подъем! – сказала Катя, засучивая рукава пеньюара. – Я хочу новую мебель. И мне надоел на стенах ваш дурацкий зеленый штоф. Где вы такой сыскали?

– Совершенно, совершенно дурацкий! – подхватил спросонок Павел Мартынович, едва попадая в рукава шлафрока. И вспомнил, как отчаянно протестовал против штофа. – Прямо просто идиотский какой-то цвет! – сказал он.

Павел Мартынович не мог поверить своим глазам и от этого чрезмерно возбудился.

– Тюша, – прерывающимся голосом сказал он, поймав Катю на черной лестнице, и взял за руку в районе подмышки. – Эт самое…

– Мне больно, – сказала запыхавшаяся Катя.

– Мне тоже, – сказал Павел Мартынович, притягивая за вторую руку Катю к себе.

– Увидят же, папа! – сказала она, возбужденно оглядываясь по сторонам. – Не теперь…

Павел Мартынович счастливо охнул. Так влюбленный, вырвав первое обещание, не умеет разом совладать с колдовской мощью распахнувшихся горизонтов. Отступив, граф восторженно проводил глазами упорхнувшее до вечера счастье.

Было бы ошибкой утверждать, что Катя не принимала мужнины ласки. Она принимала. Но дозировала. Двухмесячный прочерк вдруг прерывался бисерной вязью полуденных снисхождений. Но график – это была Катина тайна. Павел Мартынович не исключал, что это была тайна для нее самой.

Охотно размышляя о половой жизни, Скавронский приходил к мысли, что страсть к жене не угасает именно по причине хаотичности снисхождений.

Приоткроем завесу: то, что графу казалось хаосом, для графини была сплошная гармония. Катя вовсе не думала о разжигании страсти. Оттого мужнина страсть неслась на полных парах через пространство и время…