Малуша. Пламя северных вод

Мальфрид не ответила. Ее наполнял жгучий стыд.

– Я пошла… к Князю-Медведю… чтобы дитя родилось как священное, – объяснила она чуть погодя. – Чтобы смыть с него… этот позор.

– Но со Святослава никто этот позор не смоет, – со злостью сказал Бер. – Хоть он сто лет в бане просиди. Мне стыдно, что у меня такой брат! Если уж ты взял в жены свою родню… – он вздохнул, еще помня, как сам томился сходным желанием, – то уж держись! Но взять, а потом отослать, будто рабыню… Не был бы он мне родич, я бы его на остров вызвал![7] Никогда ему не прощу!

– Словене тоже не обрадуются, что их князь замешан в таком стыдном деле, – вздохнула Сванхейд. – Может быть, это окажется хорошо для нас… – Она взглянула на Улеба. – Для тебя. Хотела бы я послушать, как он теперь будет отстаивать свое право на власть.

– Он может попробовать выкупить ее обиду и оскорбление роду, – сказал Бер. – Но не знаю, где он возьмет… Ему придется вынести все золото кагана, чтобы расплатиться за такое!

Мальфрид вздохнула. Мысль о золоте была ей противна. Как она теперь покажется на люди, если все знают ее тайну? Как долго она ее оберегала! Колосок уже давно говорит первые слова, но люди только смеются, когда «сын рабыни» называет мамой молодую госпожу.

Видно, терпение богов иссякло. Сам Перун рассек огненным мечом туман, которым она себя окружила. И задрожала вся земля словенская…

* * *

Покинутый Соколиной и занятый дружиной Святослава, двор посадника за Волховом напоминал гостевой дом – без хозяев, без челяди, битком набитый постояльцами. Всю хорошую утварь, которая делала жилье живым, Соколина продала перед отъездом или взяла с собой, новым хозяевам остались только стены, голые лавки, пустые полки, остывшие вычищенные печи. Теперь он был завален походными пожитками дружины. Все его помещения – гридница, опустевшие клети и даже хлев – заняли под постой киевские гриди, везде лежали мешки и одеяла, по полу рассыпали сено, в углах громоздились щиты и копья, плохо вымытые миски стояли прямо на полу и соседили со шлемами, заботливо завернутыми в ветошку. На тыну сохли вымытые рубахи, раскинув рукава, будто серые лебеди крылья. Князь и Асмунд жили в бывшей посадничьей избе, с ними Вальга и еще семеро ближайших к Святославу гридей под началом Игмора. Постояльцы были в каждой избе вокруг, а позади Новых Дворов раскинулся целый лес белых, серых, бурых шатров из грубой шерсти, навесы из парусов. Целый день дымили костры, отроки варили каши и похлебки из рыбы, пшена, из дичи, добытой в окрестных лесах. Каждый день от кого-то из старейшин в счет дани доставляли бычка или пару свиней, их тут же резали, разделывали и готовили. Словно целый город вдруг опустился прямо с неба на берег Волхова, принес шум, оживление, многолюдство.

Вернувшись из Перыни, князь сразу ушел к себе в избу, ни на кого не глядя. Ездивших с ним тут же обступили с расспросами – кияне тоже очень хотели знать, чем кончился совет: признали словене власть Святослава или придется усмирять их силой? Но ясных ответов они не получили. Желая по возможности избавить князя от позора, Асмунд велел молчать о неприятном объяснении с Бером. Сказал только, что словене желают Улеба вместо посадника и князь еще не решил, как быть.

– Пойдем потолкуем. – Игмор тронул за рукав Градимира.

Отыскивая тихое место, они ушли на дальний край причала, где стояли киевские лодьи. За Игмором потянулись его ближайшие товарищи: родные его братья Грим и Добровой, зятья Красен и Агмунд, еще кое-кто. Игмор был сыном Гримкеля Секиры, прежнего сотского гридей Ингвара, погибшего с ним в один час. Двадцать семь лет назад, собираясь жениться на Эльге, Ингвар отдал трех своих хотий ближайшим друзьям-телохранителям: Гримкелю, Ивору и Хрольву. У Хрольва родились только дочери, но сыновья двоих других с самого детства числились в ближайших друзьях законного княжьего сына и считались ему кем-то вроде названых братьев. Позднее их круг пополнили зятья – мужья сестер, выбранные тоже из гридьбы, и теперь у Игмора всегда было под рукой полтора десятка удальцов, беспрекословно ему повиновавшихся и готовых на все ради князя.

Градимир в их число не входил – он был старинного боярского рода, жившего в Киеве «еще от Кия», как говорилось. Но Игмор позвал его на совет, зная, что борьба идет за то, чтобы Градимир стал хозяином посадничьего двора.

– Что делать будем, братие? – спросил Игмор, сидя на досках причала.

Остальные устроились перед ним – кто сидя, кто полулежа. Старшие из «названых братьев», Игмор и Хавлот, были ровесниками Святослава, остальные помоложе. Игмор среди них был и самым крупным: рослый, полноватый, с круглым, красным от солнца лицом, на котором ярко золотилась соломенного цвета борода. Такие же светлые длинные волосы падали на плечи, рубаху он носил мятую и замаранную – будучи человеком небедным, опрятностью он не отличался, и ему было все равно, на перине спать или на земле.

Братия молчала.

– Может, ему того… рожу начистить? – задумчиво предложил Добровой.

– Кому?

– Ну, этому. Бабкиному внуку.