Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции)

Таковы методы расследования, и отсюда его результаты. Тэн понимает свою роль историка как роль следователя. Он выбирает, расспрашивает, сводит свидетелей на очной ставке; заново проводит следствие по великому процессу, из которого до него были известны лишь защита или обвинение. Это ново; никто не приводил столько свидетелей, и никто не допрашивал так пристально. И в этом прогресс: ибо авторы мемуаров или корреспонденты министров обычно являются надежными свидетелями, поскольку пишут либо сами для себя, либо ради осведомления своего начальства, а не ради возбуждения публики; поскольку большинство их — люди опытные, благовоспитанные и здравомыслящие, которые умеют рассказать, ничего не преувеличивая с испуга и не искажая преднамеренно.

140

Отсюда такой точный и живой протокол, тем более поразительный, что он составлен с той очевидной добросовестностью, которая является выдающейся чертой характера Тэна.

И все же это отлично проведенное следствие заходит в тупик в одном пункте: преступление доказано, убийство признано — но мотивы, даже средства остаются неизвестными. Фигуры, сцены восстановлены с большой точностью, с блеском деталей и доказательств, с подобающей строгостью комментариев; и, однако, вопреки правилам, это еще больше сбивает с толку и дезориентирует. С самого начала Революция предстает как какой-то беспримерный и бесцельный приступ помешательства; никакого соответствия между причинами общего порядка, довольно-таки банальными, которые открывают главы, и фактами, странными и точными, которые идут дальше: взрыв дикости в 1789 г. — гнусные убийства г.г. Бертье, Бельзанса, Юэ и стольких других — непостижимая тирания Пале-Рояля — великое помутнение разума Конституанты — и позднее ад 1792–1795 гг. Тэн рисует душераздирающую картину: это прекрасное королевство, достигшее такого культурного совершенства; это поколение, так превосходящее нас в том, что касается вкуса, культуры, учтивости в широком, старинном смысле слова; этот век, о чьих останках спорит наш век и чьи мельчайшие реликвии неловко копирует, как варвары копировали остатки римской античной культуры, — все это вдруг за несколько месяцев потонуло в крови и жестокости под тупой тиранией якобинского Калибана. Не знаешь, что и думать об этом; сомневаться не приходится, поскольку факты в конце концов налицо — точные, многочисленные, бесспорные. Но — непонятные.

141

Отсюда и критика: она касается не столько фактов, сколько объяснений, и придирается больше к правдоподобию, чем к доказательствам: «„Революция“ Тэна, — говорит г-н Сеньобос, — это изображение дуэли, в котором стерли одного из противников, отчего другой стал казаться сумасшедшим»[68], или еще, подхватывает г-н Олар (с. 179, 304), это как описание осады Парижа без пруссаков.

Разумное замечание, я считаю, но приложимое ко многим, кроме Тэна, и которое зависит от предмета, к которому относится, — политической истории революционной демократии. Действительно, эта тема представляет трудности особого рода, что надо учитывать.

Можно сказать, что история режима общественного мнения дает материал для двух видов расследования.

Первое будет заниматься легальным состоянием, признанными принципами, объявленными программами, историей официальной — слово, родившееся вместе с демократией и для ее пользования. Нет более легкого исследования, понятно, почему: тут мы как бы перед сценой, в этаком политическом театре, где все подготовлено, чтобы было хорошо видно и понятно «новому владыке мира», как в 1789 г. называли общественное мнение, и чтобы оно одобрило все это. Цель каждого политического деятеля — заставить себе аплодировать, и его первая забота — показать себя, извлечь больше пользы из взятой на себя роли. Теперь нет ничего удобнее, как описать эту роль, отметить слова и позы персонажа. Вот почему о революции пишет столько

142

людей, не имеющих даже элементарных понятий о специальности историка. Официальная версия демократии в истории — то же, что студийные модели или гипсы в живописи: модель хорошо задрапирована, освещена, вышколена, перед ней любой пришедший может сесть и упражняться. Лишь мастера могут уловить в движении жест, походку и силуэт прохожего, который о них не думает: и поэтому политическая история королевского строя — эпохи, когда еще не царило общественное мнение и источник власти был другой, — гораздо тоньше. Лишь здесь мы в сфере обычной критики, в кругу тем, которые ей соответствуют.