Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции)

Но есть и третий вид политического исследования, третий род изысканий, еще более трудный: тот, кто работает не с внешней стороной событий, не с официальной историей, но с практикой и с реальной историей демократии. Эта работа выше сил обычной критики, как первый способ был, напротив, ниже ее, по той же причине: речь идет все о театре, построенном перед общественным мнением, но уже о его кулисах, а не о сцене; и как ранее мы видели упорное выставление напоказ, так теперь мы сталкиваемся с упорным молчанием. Только что у нас было слишком много документов — теперь их больше нет. Это естественный результат некоего общего положения дел (никоим образом не заговора), не знаю какой условленной и заклятой тайны. Если хочешь узнать демократическую власть как она есть, а не такой, какой она хочет казаться, то не у нее надо об этом спрашивать; будучи всем обязана общественному мнению, она, естественно, имеет свои тайные средства, жизнь и работу, которые от общественного мнения скрывает, тем более от непосвященных и от противников. В расследовании такого рода

143

не существует постоянных способов, непосредственных источников. Между «братьями и друзьями», которые ничего не говорят, и непосвященными, которые ничего не знают, история сводится к выводам и к догадкам.

И вот чего не увидел Тэн. Конечно, он не такой человек, чтобы удовольствоваться официальной историей, но он счел себя в силах написать другую обычными средствами: выбирая честных гидов и следуя за ними. Но здесь этого уже мало. Когда дело касается истории общественного мнения, честные гиды всегда оказываются несведущими гидами. В работе демократического механизма есть целый разряд фактов, которые по самой своей природе остаются неизвестными хроникерам и скрытыми от искушенных подозревающих[69].

Взгляните лучше на свидетелей Тэна, на всех этих интендантов, комендантов провинций, епископов, нотаблей всех степеней; они присутствуют при Революции, они в ней ничего не понимают. Они отмечают факты, а движущие силы, средства ускользают от их глаз. Послушать их, так причина беспорядков — «возбуждение», творец их — «народ», цель — «всеобщее разрушение». Тэн вслед за ними будет говорить о «стихийной анархии», и это то же самое, что признаться в неведении. Из подобных источников можно составить хорошую фактическую историю, показав внешние действия демократии и их результаты, но ничего сверх этого. Несмотря на большое количество свидетелей и на точность деталей, эта история, такая точная материально, является

144

загадкой идейно, и критика г-на Олара остается справедливой.

Она, как видно, зависит от общих причин: тогда нет ничего удивительного ни в том, что г-н Олар не первый пишет такую критику, ни в том, что Тэн не один дает к этому повод. За десять лет до «Происхождения современной Франции» Кине уже жалуется на авторов, придающих Революции вид сражения без вражеской армии: «Представьте себе в открытом поле одну армию, которая бросалась бы с яростью на облака пыли; сколько трупов будет после этой схватки! Это как помешательство Аякса»[70]. Это та же мысль и даже тот же образ, что у г-на Олара. Она приложима, действительно, к целому классу историков, от которых Тэн, в итоге, воспринял в большом масштабе метод и чьи произведения он резюмировал, — это класс историков фактов, историков-эмпириков, если можно так сказать, таких как Созэ, Мортимер-Терно, позже Виктор Пьер, Сиу, и за ними множество провинциальных эрудитов, людей ученых и любящих точность, немного робких, которые прежде всего доискиваются материальной правды, не беспокоясь о правдоподобии общей картины. С ними дело обстоит так же, как и с очевидцами того времени. Они добросовестно изучали, честно рассказывали. Но они не поняли.

Таким образом, Тэн не один в этом повинен. И тем не менее только на него и должны были напасть, и вот почему: как и историки широкого обзора школы Мишле, он охватывает Революцию в целом, рассматривает революционный феномен как он есть и в то же время собирает факты, источники,

145

называет, считает и цитирует, как и историки-эмпирики, — это колоссальная работа, и он первый попытался ее осуществить. Поэтому естественно, что это чудовище предстало ему в новом обличье. Он первый видел его целиком и в то же время отчетливо, ясно, взором, не затуманенным ни незнанием, ни снисходительностью, видел его в неожиданных формах, в странных размерах, не поддающихся философской истории и выходящих за рамки местной истории. Он первый раскопал в архивных завалах и монографиях и извлек на свет тайну того времени: я имею в виду появление, победу и царствование якобинской нации (или «философской», «санкюлотской», «патриотической» — неважно, какое имя носит этот «политический народ», по его удачному выражению). Это нация, которая не есть ни заговор, ни партия, ни элита, ни большинство, ни даже, собственно говоря, секта: в противном случае где же ее вера? Этот народ как раз заявляет, что обойдется без нее, и каждые полгода меняет своих верховных жрецов и свои догмы.