Малыш и река

И только края облаков в вышине слегка зарумянились. Еще выше из прозрачного холста тумана ветер ткал еще одну гряду. Там, где вставала заря, над рекой висела бледно-розовая дымка. Птица пропела утреннюю песню, наверное, это была водяная славка. Ее крик, смелый и гневный, пробудил робкое кваканье лягушки. Потом полет мокрых крыльев задел заросли камыша, и вокруг нашей лодки поднялось неясное перешептывание еще невидимых речных обитателей: шорохи, свист, щебетанье, вздохи, шевеленье, всплески, стук капель. Нырнула испуганная водяная крыса, рядом оживленно заплескалась птица, скользнула по воде утка-мандаринка и быстро исчезла в камышах, послышался хриплый зов камышовки, неожиданный свист иволги и воркование горлинки в ивах на берегу... Я слушал. Временами утренний бриз пролетал над этим сказочным миром, над этими полными звуков местами, над водной растительностью, пробуждающейся от тишины и нежно перешептывающейся. Лодка не двигалась. Словно поплавок из пробкового дерева, она казалась такой легкой, что едва держалась на воде...

Мой спутник спал на дне лодки, запрокинув голову. Он лежал на спине. Сон сковал его лицо, загорелое и мускулистое, с выступающими скулами. Маленькие ноздри его короткого носа раздувались.

Плотно стиснутые губы неистово сжимали сон. Большие темные веки тяжело лежали на закрытых глазах. Если лицо человека - это отражение души, то маска сна на его лице была точным слепком его маленькой дикой души, даже во сне жившей бурной жизнью. Между ней и лицом ничего не было.

Когда крылатые лучи солнца, пробравшись сквозь камыши, упали на его лицо, он открыл глаза.

Увидев меня, Гатцо улыбнулся. Серьезное суровое лицо осветилось вдруг ласковой улыбкой, до глубины души тронувшей меня.

- Паскале, - прошептал Гатцо...

Я тоже ему улыбнулся. Так мы стали друзьями.

С этого утра наступила пора сонных вод. Мы прожили десять дней, скрываясь в мертвом рукаве реки. «Тут, - утверждал Гатцо, - мы будем некоторое время в безопасности, а дальше будет видно».

Мертвый рукав слева (по отношению к моему родному правому берегу) глубоко вдавался в пологую часть побережья, от которого мы были отделены непроходимыми дебрями речной растительности, надежно скрывавшими нас.

Вдоль берега тянулась стена густой ольхи. Ближе к нам были заросли калины, утесника и целые полосы камыша. Каких только видов камыша здесь не было: озерный камыш, пестрый камыш, камыш Страстей Господних и камыш душистый. Заросли многолетнего дикого лимона то тут, то там образовали в сине-зеленой воде неприступные островки.

Мертвый рукав делился на множество проток. Некоторые из них проходили через растительный архипелаг и исчезали под зелеными сводами. Другие терялись под ивами. Все казалось таинственным. Воды словно дремали. Только иногда невидимое течение уносило цветок стрелолиста или водяной кашки.

Это зрелище завораживало меня. Гатцо, похоже, оно не трогало. Говорил он мало. Резкость его манер сначала меня удивляла, затем я привык. О своем спасении и нашем бегстве он никогда не вспоминал. Его дружба была молчаливой. Мы хорошо ладили друг с другом, ибо я тоже люблю молчать, правда, по другим причинам. Он молчал, думая о полезных делах: все его мысли были заняты заботами о рыбной ловле, приготовлении еды, поисками стоянки для лодки, для ночлега и установкой навеса от солнца. Он не тратил попусту слов, даже ради удовольствия разговора. Не делал и лишних движений. Каждое слово содержало намерение, каждое движение предполагало пользу. Но как бы скупо ни выказывал он свою душу, она проявлялась во всем, что бы он ни делал. Я ее чувствовал, эту запрятанную в смуглое тело и, наверно, тоже темную душу. Неотделимая от его трудной жизни, она жила в его черной крови. Я догадывался, что его душа была мстительная и верная.

Все в наших характерах сильно разнилось, кроме склонности к молчанию. Я просто люблю молчать и думать, но мысли эти не праздные, они блуждают, бродят, путешествуют или проникают в полудрему, столь подходящую для призрачных мечтаний. И тогда я не думаю, а беспечно слежу за сиянием смутных видений, оживающих во мне. И молчу я только потому, что тем самым облегчаю этим мимолетным теням доступ в мою душу, очарованную их появлением.

- Ты спишь на ходу, - раздраженно говорил мне Гатцо.

Сам он жестко и четко отделял сон от бодрствования.

- Когда я сплю, - говорил он, - я делаю все как надо. Закрываю глаза и ни о чем не думаю. Только отдыхаю. А ты, когда спишь, вертишься, разговариваешь и портишь себе сон...

Я ничего не ответил. Он был прав, а я огорчился.

Первый день, проведенный нами в мертвом рукаве, был прекрасен. Никогда я не испытывал ничего похожего. Это был самый лучший день в моей жизни. Прежде всего мы обследовали лодку. Она раскрыла нам свои сокровища: два набитых доверху сундука. Один на носу лодки. В нем лежали рыболовные снасти: леска, поплавки, рыболовные крючки, удочки, верши, тройные рыболовные сети, всякая мелочь. Другой — на корме. Этот был набит провизией, которую мы переложили в железные ящики, подальше от сырости.