Мама!!!

– Это же наши, Шурочка. Они ж думают, что я ни черта не понимаю, а я всё понимаю. Я ж вижу. Валька-то пошел каки-то заявления строчить, какого-то прокурора в городе достал. А не хотят. Не ваше, говорят, дело. Ну, милиция девчушек постреляла, так ты не лезь. Через день пришли. Вот вечером Нюрка в больнице ишшо не оклемалась, а через утро они пришли. В семь утра. Вызвали Вальку-то и ну давай ему там что-то объяснять. А он руками машет, ни в каку. Ушел тогда. Ишшо не знали мы, что они прийдут.

На этих словах баба Тоня медленно обвела взглядом всю комнату.

– Ишшо не знали. Валька на рынок не ходил, всё куда-то пишет, всё звонить бегат, кулаки белые. А Нюрочки-то нашей нет, она всё в больнице. А Валька по дому ходит, руками машет, я по губам ить вижу, всё кричит: «Милиция! Милиция!» А Ленка ему: «Не надо, от греха подальше, не надо».

Снова баба Тоня вздохнула и снова показала Саше на разгром в комнате:

– Я ить погулять пошла. Да в первый раз, поди, за год-то. С утра оделася, они меня на скамеечку вывели, сами собираются куда-то, Женьку в сад, Валька звонить побежал, потом воротился и пистолет достает… Да, у нас же вот тут, за телевизером, пистолет же был. Уж давно. Взял он пистолет-то и побег куда-то. А Ленка после садика поехала на рынок вешши сторожить. Собралися, ушли. Только ушли, как залетят мимо меня в подъезд двое… Я ж ничего и не услыхала. Они выбежали, в машину сели черну и укатили. Я ишшо посидела чуток, подышала. Потом Лидка сверху спустилась мусор выносить, у нас провод-то забился. Она меня домой отвела, а я вижу – дверь ить открыта. Зашла – всё расшиблено, раздавлено, окна повышибали, мебли попереворачивали. Детски вешши валяются, шуфлядки-то аж выломаны.

Саша посмотрела на ту часть мебельной стенки, где раньше хранилась Женина одежда – дверца выворочена, вещей нет, какие-то тряпки только свисают.

– Вот. И записку на диване оставили. Мелко шибко написали. Цельный день сидела с этой гумажкой в руке и в пальтушке. Подойду к двери, может, кто мимо подымется, и ни одна холера за весь день, как назло, не появлятся. А на улицу не уйдешь – всё ж разбито. Я так, Шурочка, сидела до вечера. В вечеру-то приехали Валька с Ленкой и Нюру привезли. Отец на руках ее занес, а тут тако. Ой, плакали, кричали, Ленка сумки собират, ревет. Я им гумажку-то показала, они прочитали и еще больше давай бегать. Я им говорю: «Вы хоть мне-то прочитайте, что там написано. Я ж не вижу». А они только меня по плечу, вот здесь, хлопают, и не скажут. Написали бы большими буквами, я б сама прочитала. Так и не сказали. Вижу только, Нюру положили у меня в закуток на кровать, там хоть штора и не так дует. Женюлю мою крохотулечку тоже. Шубами, польтами их закрыли и давай собираться. А Нюрочка глазками из-под шубы смотрит, страшно-то как. Я ее погладила по руке, спрашиваю: «Как тебе, Нюрочка, шибко больно?» А она только моргат. Потом Клавка с дедом приехали, девчат собрали. Родители-то всю ночь баулы вязали, паковались. Вчера увезли что-то и сегодня ишшо приехали. С Женечкой моей, боится одна, видать, у Клавки сидеть, со мной-то не боялась… Вот так, Шурочка, поехали они. До Казахстану. Туды, к родне.

Баба Тоня замолчала. Опять стала рассматривать себя в осколке зеркала. Саша прижалась к ней лицом и тоже заглянула еще раз.

– На, гумажку-то мне прочитай, что там? – баба Тоня протянула сложенный вчетверо лист с расплывшимися местами буквами.

Как прочитать, Саша не знала. Баба Тоня же не слышит.

– Аааа! Вон, под телевизером-то бокнот и карандашик. Кончик-то послюнявь.

Взяв карандаш с листочком, Саша села снова на диван, вчиталась в записку. На ней очень красивыми, ровными буквами – так умеют в их классе хорошисты – было написано: «Забери свое заявление и не рыпайся». Саша растерянно посмотрела на бабу Тоню – точно надо объяснить?

– Давай, читай, читай…

Саша написала в блокноте всё то же самое огромными буквами.

– Очки-то я сгубила в этом беспорядке, – баба Тоня оттянула одно веко в сторону, сделав как бы щелку в глазу, и ею, щелкой, долго, по слогам, читала.

– Ишь как… – она вырвала листок из блокнота, в несколько раз его сложила и убрала за пазуху, под ночную рубашку. – Ишь как, Шурочка. Я такого со времен войны-то не видала. А чтобы детей стреляли, Шура, так и в войну такого не видала. Не, не стреляли. Только если партизаны там, али ишшо чего. Так я не видала отродясь детей в партизанах-то. Только в лагере детей убивали. Даааа, прямо в коморах душили. И ишшо из такого большого шприца им яд впрыскивали. Так ить то, Шурочка, фашисты были в концлагере. Ихнего главного потом прямо там и повесили, я ж читала, я ж грамотна.

Баба Тоня посмотрела на Сашу:

– Матери-то расскажи. Чтоб не лезла к людоедам этим. Вишь ить, как стало-то. Расшибут вам тоже всё, куда пойдете?

Саша даже кивнуть не могла. Она смотрела бабе Тоне в подбородок, боясь встретиться с ней взглядом, потому что глаза у нее вообще страшные, особенно сейчас. И вся она очень страшная. И говорит страшно.