Мама!!!

Это та самая Галка из магазина. Их недавний царь и бог. Теперь Галка никто, дефицита нет, она торгует той же сметаной и еще американским кетчупом, но их не берут, всё теперь упаковано, нет больше бидонов. Галка постарела, от нее постоянно пахнет перегаром. Сейчас она стояла в ярко-зеленом сарафане, в кокошнике и в накинутом поверх вязаной жилетки расписном платке. Пальцы у нее мерзли, она на них дышала. Курить бегала, поди.

– Платят хорошо, – ответила она маме, – вот и вырядилась. Сокращают нас. Марычев магазин купил. Теперь частники будут. Кассиров убирают, отделы совмещают, сказали, половину сократят. Жить-то надо.

Мама показала глазами на ватрушки:

– А это что?

– Это для тех, кто уже исполнил свой долг. Вы исполнили?

– Перевыполнили. Бесплатно, что ли?

– Какой? Один бесплатно, остальное за деньги! Пирожок пятьсот, ватрушка – шесть сотен. Берешь?

– Мы не продаемся! – с гордостью сказала мама.

– Ну не продавайся!

Галюсик закуталась в жилетку с платком и снова стала дышать на пальцы, бурые, с облезлым перламутровым лаком на ногтях.

Саша с мамой вышли на улицу. В холле еще пели про победу. На площадке у сберкассы выступал хор то ли казаков, то ли ветеранов, пели они все вместе под гармошку, слов было не разобрать. Надо торопиться домой, там бабушка, она тоже хочет проголосовать, но сидит с Серёжей. Недавно приехала, у Иры в университете сессия, потом еще какая-то учеба, дежурства в больнице. Решили отправить бабушку с Серёжей к ним. Хорошо, что бабушкину комнату еще не освободили. Но она как раз хотела выписаться и прописаться к маме, потому что вот-вот начнут давать ордера, если бабушка не пропишется, им будет полагаться однокомнатная квартира, а не двухкомнатная. Серёжа очень толстый, вредный, он постоянно орет и плохо ест. Его кормят по полтора часа, пляшут вокруг, развлекают, мама обычно трясет перед ним связкой ключей, как погремушкой, он отвлекается, и ему засовывают в рот кашу. Серёжа надоел. Они почти никогда не сидят у себя на седьмом и всё время в их с мамой комнате, Саше даже не почитать.

– А зачем там ватрушки, мам?

Этого вопроса мама не ожидала. Она убрала с лица растрепавшиеся волосы, подоткнула их под шапку, надела варежку.

– Это чтобы больше людей на выборы пришли.

– Ясно… Обмануть так хотят, да?

– Ну, вроде того.

– Ясно… А зачем мы тогда пришли, если им только это и надо?

– Мы не голосовали. Бюллетень испортили. Для них нас как будто и не было.

– А писала ты зачем?

– Чтобы знали.

Саша замолчала. Можно подумать, они не знают. Тетка в потертой шапке не знает, что ли, как они тут на Лесобазе живут?

– Я к Аньке зайду? – спросила Саша. Очень уж не хотелось снова идти к Серёже, сидеть с ним, веселить его.

– Ну иди. Только в обед возвращайся. Суп сварен! Слышишь?

Саша только промычала «угум» и побежала через дорогу. День хороший, светлый, снег хрустит. Она пулей залетела в подъезд, постучала в дверь. Потом еще и еще. Никто не отвечал. Баба Тоня стояла возле двери, видно было, как она смотрит в глазок. Саша подпрыгнула изо всех сил раз, еще раз. Старуха ее увидела и открыла дверь.

– Шурочка? А Нюры нету. На выбора́ пошли дураки-то наши. Скоро, поди, оборотятся. Подождешь здесь аль гулять поскачешь?

Ждать было некрасиво. Чего она станет сидеть тут одна? Пойдет гулять. Саша помахала бабе Тоне и выбежала. Хороший зимний день. Тихо-тихо. Это потому, что много снега. Снег пушистый, рыхлый, он, как губка, поглощает все звуки – только хруст под ногами слышен. Саша отошла специально в сторонку, под самые окна, где никто не ходил – снег там совсем не примят и успокаивающе хрустит при каждом шаге. Она потопталась, покрутилась на месте. Звук хрустящего снега на фоне полной зимней тишины всегда ее успокаивал. В нем было что-то настоящее, вечное, обещавшее покой, защиту и предсказуемость. Зря она на выборы с мамой пошла и зря подсмотрела за ней в кабинке – от выведенных аккуратной учительской рукой букв ей стало больно и страшно. Лицо у мамы от злости ходило ходуном. Только там, за ширмой, Саша по-настоящему поняла, как же плохи их дела. В такие минуты ей не то чтобы не хотелось жить – не хотелось думать, что их ждет. Потому что когда смотришь на потерявшую силы и надежду маму, не чувствуешь ничего, кроме страха и ужаса. На прошлой неделе у них была в школе психолог. Очень, кстати, похожая на Ирму Александровну, тоже с золотыми зубами, в ярком платке. Она то всех вместе, то по группам их проверяла, давала смотреть картинки, выбирать цвета, заставляла писать тесты, а потом каждого по очереди в присутствии остальных спросила, что они чувствуют сейчас, в этот их период начинающегося взросления. Все до одного молчали. Психолог стала ходить по рядам и спрашивать каждого – никто ей не ответил. Только Саша сказала, когда до нее дошла очередь. Женщина в ярком платке почему-то очень настойчиво стояла и ждала ответа.