Мама

У Кости сидели два товарища: Саша Бобров и незна­комый майор. Сидели и дружно дымили в две папиросы и одну трубку.

Какая-то особенная чувствительность сейчас к дыму. Просто в комнате трудно быть — мутит.

Устроила им ужин, а сама даже и есть не могла. Вы­шла в кухню. Перемыла там все, перечистила. Больше делать нечего в кухне, да и неудобно совсем пропасть из виду — вернулась.

Сидят все трое, очень собой довольные, и один за другим или все враз ядовитые струи дыма из себя вы­пускают, прямо будто не люди, а паровозы. И форточка открыта, да что в ней толку!

Если бы Саша был один, можно было бы сказать, а при майоре неловко. А майор, кажется, приятный чело­век и очень интересно рассказывает. Хочется с ними по­сидеть и послушать. Ведь это еще по фронту Костин то­варищ.

Костя про себя всегда мало говорит и очень коротко.

И вот умный, наблюдательный человек вспоминает обо всем вместе пережитом. Видишь Костю его глазами, каким он был, когда еще не познакомились. Ведь совсем еще мальчик был. Почти такой, как Вадим, немногим старше.

— Костя, а помнишь, в сорок втором, как в первый раз танки на нас шли?

— Помню, конечно! Сержант Мережков разъясняет ребятам, что танк для расторопного человека опасности не представляет, есть у него уязвимые места и мертвое пространство, и, если он на тебя попрет, нужно затаить­ся в окопе, пропустить танк над головой, а потом смело встать во весь рост и ему бутылку с горючей смесью — извини, Светланка! — в зад!

— И ведь отбили атаку, и затаивались в окопе, и под­жигали танки, а, Костя? Бутылками поджигали. Нам бы тогда нашу технику современную, правда, Костя?

Саша смотрит и слушает почтительно. Саша перед ними совсем желторотый, ведь он — послевоенный воен­ный.

Столько лет прошло... а до сих пор, как страшный сон — так про войну. И мама, и отец... И про оккупацию... и что Косте опять на фронт...

Еще сон снился на днях, что Надя не за Алешу Боч-карева замуж вышла, а за Костю. И провожает его на станции окружной дороги вместе со своей девочкой. И что девочка ее — Костина дочка. А сама смотрела на них со стороны, как тогда, в сорок пятом году, когда Ко­стя из Германии ехал на Восточный фронт. И Алеша Бочкарев тоже смотрел из окна станции. И вдруг спро­сил: «Светланка, но ведь у тебя тоже есть ребенок?» Ответила: «Да». И как будто уже есть. Алеша почему-то снял очки. Глаза у него были добрые и грустные. «Свет­ланка, а нам с тобой как теперь быть?» Сказала: «Я не знаю». Костин эшелон отошел, Надя с девочкой уехала на такси. Алеша помахал им вслед рукой, надел очки и сказал бодрым голосом: «Знаешь, Светланка, ты не очень огорчайся. По-моему, это только сон!»

Приснится же глупость такая!

А очень симпатичный этот майор Мережков... Он потом на Дальнем Востоке служил, только недавно пере­вели, про Корею стал рассказывать. Ведь он был совсем недалеко от границы. И почти все пропустила.

Потом начали про свои служебные дела — и это тоже очень интересно, ведь Костя сам не говорит, а расспра­шивать — не знаешь, что можно, что нет. Майор-то, ко­нечно, знает, о чем можно при женах... Что-то смешное вспомнил... Только после каждой фразы — пых-пых! А трубка у него махоркой набита до самых краев — сил больше нет терпеть! Пришлось опять спасаться в кух­не, готовить обед на завтра.

Около двенадцати — голоса в передней. Попрощалась с гостями, потом села на диван — и чуть не заплакала. Спать хочется — просто сил нет, а ведь не заснешь!

— Светлана, да ты что?

Прикусила губу.

— Тошнит меня. От дыма.

— Ты что ж не сказала-то? Мы бы... Эх!..

Встал, огляделся.

— Выйди на минуту в коридор.

Схватил столовый нож, вскочил на подоконник — раз! раз! — вспорол все бумажные наклейки, распахнул обе створки окна...

— Ты уйди, уйди — холодно! Умывайся там пока, зу­бы чисти.

Умывалась. Чистила зубы.

И вспомнила вдруг, как в детстве мама и папа, от­крывая форточку или окно зимой, говорили:

«Уйди, уйди, Светланка, простудишься!»

А сами оставались в комнате, прибирали там, делали все, что нужно... и, видимо, не могли простудиться. Взрослые не простужаются.

Потом и сама стала взрослой, на перемене говорила ребятам:

«Уйдите, форточка открыта — простудитесь!»

А теперь вот Костя наводит порядок при открытом окне — и простудиться не может.

Минут через пять Костя позвал, заботливый, рас­строенный, виноватый:

— Ну пойди, понюхай теперь, посмотри.

Вошла. Понюхала. Посмотрела. Холодно зверски.

Воздух чистый-чистый, не то снегом пахнет, не то вес­ной. А табачный запах где-то самую чуточку... Может быть, в вещах застрял — в платье или в Костиной гимна­стерке.

— Ну, как на твой взгляд? Прижалась щекой к этой гимнастерке.

— На мой взгляд — все очень хорошо! Костя в коридоре табличку повесил: «Место для курения».

XI

Год переламывается где-то в конце февраля и снача­ла медленно, потихоньку, рывками, а потом стремитель­но приближается к весне.

В школу идешь не в сумерках, а при ярком свете солнца. Звенят под ногами хрупкие сосульки. Неторопли­во шагают по снегу гордые своей закалкой старшеклас­сники — без пальто и без шапок.