Мама

— Разве я написала «с уткой»? Ну... в смысле с птицей. Костя, я так спешила! Ты именно ту привез, что я хотела.

— Светланка, ты же с третьего класса в школе есте­ствознание преподаешь!

— Так у меня же сейчас отпуск!

Губы так и тянутся сами к смеющимся черным глазам.

— Но-но, товарищи! — басит Саша Бобров.— Не за­бывайте, что у меня тут зеркало!

XIV

А теперь — нужно перепеленать. Первый раз в жиз­ни перепеленать самой. Приготовила все, как в книжке, точно так, как показывали в роддоме. Одеяльце, клеенка, пеленка, еще пеленка и поверх всего подгузник положила уголком, будет ему вроде как штанишки.

А раскрыла Димку, потянулся маленьким красным тельцем, засучил морщинистыми ножками, ткнул себя ку­лачком в глаз, выпятил животик — и сбил бинт на пу­почке, бинт, который нужно беречь как зеницу ока и не трогать до прихода патронажной сестры.

— Ох! Костя, дай мне скорее из комода бинт... Нет, нет, широкий, стерильный, я ему сверху прихвачу. Ты вымыл руки, когда приехали? Тогда оторви сам.

Прихватила. Приподняла малыша, а головка откиды­вается назад, затылочек тяжелый-тяжелый. Костя шеп­чет тревожно:

— Голову, голову поддержи!

Поддержала голову. Переложила Димку на чистые пеленки.

— Ты мне только под руку не говори!

Смазала всюду, где полагается, загнула подгузник уголком, стала заворачивать по всем правилам.

— Лежи, умница, в сухой, чистой пеленке, лежи, хо­роший мальчик!

Костя не может удержаться, опять шепчет под руку над самым ухом:

— Светлана, а почему он так ротиком туда и сюда? Слушай, они все такие худые?

И вдруг:

— Смотри, смотри, что он делает!

Вот тебе и чистые пеленки, вот тебе и сухой хороший мальчик! Опять все начинается сначала: одеяльце, на него клеенка...

— А теперь что? Кормить будешь? Ну, кормитесь, кор­митесь, не буду вам мешать.

Подставил под ноги маленькую скамеечку и пошел к двери.

— Костя, откуда скамеечка? Не было такой!

— А помнишь, ты читала, что, когда кормят, нужно ноги на скамеечку ставить. Удобно?

— Удобно.

Димка сосет — сначала жадно, потом ленивее и лени­вее. Засыпает.

«Вот ты и со мной, сыночек, на весь день со мной, на всю ночь! Вот мы и дома. Понравился тебе наш папка? Мне — нравится».

Что-то изменилось в комнате. Обои другие. Цвет такой же, солнечный, желтоватый, а рисунок другой. И потолок побелили без нас. Сюрпризом, нам ничего не сказали.

«А мы-то с тобой, Димок, друг другом занялись, сразу и не заметили».

Костя чайник несет.

— Накушались? Теперь, мамка, садись, ешь.

— Костя, мне очень нравится комната — обои.

— Ага! Заметила наконец!

Лежит маленький сын в большой кровати. Начинается паша новая жизнь. У других — бабушки. У других — тети могут помочь.

У Димки — папа и мама, больше никого.

Справляйтесь как знаете, папа и мама. По утрам бу­дет приходить женщина часа на два, больше она не мо­жет. Будет стирать пеленки, сходит в магазин. Кончится отпуск, можно взять еще на месяц, за свой счет. За это время нужно найти няню. Или, может быть, даже лучше в ясли Димку носить. Ясли, говорят, хорошие и недалеко.

Ночь, вообще-то говоря, сделана для того, чтобы спать. А для молодых матерей ночь сделана, чтобы про­сыпаться. Сон был всегда крепкий: закроешь, бывало, глаза — и до утра, с небольшим количеством сновидений. Теперь не то. Голосок у Димки слабый и тонкий, но требовательный. Научился, видимо, у других детей, где его былая скромность? Запас слов пока небольшой: «У-а!.. У-а-а!.. Ува-а!.. У-на!»

Иногда Костя деликатно заметит со своего дивана:

— Светланка, Дмитрий Константинович дошел до креп­ких выражений, включая «У-на!».

Но чаще всего Костя не слышит крепких выражений, сама подскакиваешь при первом же кротком «У-а!» Ино­гда лишний раз даже встанешь — стоит Димке чихнуть или покряхтеть сверх программы.

Спать очень хочется, но уж до того хорошо самой раз­вернуть, подержать в руках розовые согнутые ножонки... с чем можно сравнить на ощупь? Шелк? Нет, Димкины ножки нежнее. Особенно приятно всовывать Димкину руку с пятью настоящими пальчиками (на каждом ного­ток!) в широкий рукав распашонки. Запахнешь потом распашонку под спинку ему — раз и два! Голова Димкина качнется при этом немножко вправо, немножко влево.

Вот и нарядные мы, вот и сухие. Спи теперь, черно­мазый, не верти ротиком туда и сюда, ничего тебе не будет до шести часов утра. Никаких дурных привычек я тебе прививать не намерена, о том, чтобы есть ночью, ты у меня и не заикайся. Воспитывать буду по науке, бу­дешь ты у меня опытно-показательный! Спи! Сам засы­пай! Что сказано в книжке? Читал? Никаких укачиваний, никаких поглаживаний, никаких похлопываний! Все это, Димок, баловство, а мать у тебя педагог, в ежовые ру­кавицы ты, маленький, попал!

Качать, конечно, пережиток, анахронизм, но вот погла­дить и похлопать чуть-чуть, поверх одеяльца, ужасно хо­чется! Еще хочется — колыбельную спеть. И спою.

Совсем-совсем потихонечку, чтоб не проснулся Костя. А Димку такое пение еще не может развратить по той простой причине, что Димка его не услышит: новорож­денные не слышат еще ничего!

— Светланка, он тут два раза чихнул без тебя.