Мама мыла раму

Любимый мой играл в рулетку —
и дни, и ночи напролет.
А я ревела — впрочем, редко.
А я ждала — за годом год,
хотя надежды было мало,
ведь страсть, она до гроба страсть.
Я просто ясно понимала:
без нас двоих ему пропасть.

«Но если нет у смерти жала…»

Сыну

Но если нет у смерти жала,
то, значит, нам нельзя не быть…
Я не затем тебя рожала,
чтобы налил воды попить.

Я не затем стихи писала,

чтоб заглушить загробья тишь.
Ведь жизни не бывает мало:
ее, брат, столько — не вместишь.

«У меня, как у всех, нынче есть свой e-mail…»

У меня, как у всех, нынче есть свой e-mail,
нынче есть, как у каждой собаки, мобила.
Но кто письма писал, тот теперь онемел,
и ушел, кто звонил и кого я любила.

И уходит день за день земля из-под ног,

мои дети уходят — свои и чужие.
Только вскрикнешь по-бабьи: «Куда ты, сынок?..»
А они всё идут — все такие большие.

Даже буквы срываются нынче с листа

и летят, словно клин, а потом —
   словно точка…
Я стою на ветру, я совсем сирота,
одиночка ли мать, капитанская ль дочка,

хоть горшком назови, хоть совком —

   не боюсь:
я как мертвый, который не ведает сраму.
…А ночами мне снится Советский Союз, тот,
   где мама моя моет вечную раму.

«Я б уходящим потеряла счет…»

Я б уходящим потеряла счет,
когда бы всех и каждого считала…
А в жилах кровь по-прежнему течет,
но кажется, совсем осталось мало.

…Я почему-то не машу им вслед:

то нет платка, то нет руки свободной,
а то меня во всем народе нет —
смешно сказать: меня-то,
всенародной.

«Ей, казалось бы, так повезло…»

Ей, казалось бы, так повезло,
этой глупенькой бабочке в храме!
А она отдохнула на раме
и опять стала биться в стекло.

И чего ей не нравится тут,

где не слышен ни грохот, ни скрежет,
не стреляют, не ловят, не режут —
ставят свечки себе да поют?

И чего она рвется туда,

где и листья давно облетели
и — моргнуть не успеешь — метели,
а в канале застыла вода?

А ведь бьется, на ладан дыша,

словно там у ней малые дети!
Уж не так ли об твердь на том свете
материнская бьется душа?

В Степанакертском музее

На стенах — фотографии убитых,
в витринах — пули,
   сумки,
      фляжки —
         быт их,

и мама-Галя, наш экскурсовод,

нам говорит про маленький народ
и про одну его большую душу,
про танки,
   «грады»,
      вертолеты,
         Шушу…

Такая уж досталась ей работа.

— А этот? — Был у матери один, —
ее рука скользит от фото к фото.
— А эти? — Братья.
— А вон тот? — Мой сын…

«Тот грузин, на рынке продавец…»