Читаем Мама мыла раму полностью

Мама мыла раму

Мы с моим четырнадцатилетним сыномпришли на Троицу в храм.Пол в храме был посыпан травой,а вдоль стен стояли березки.«Благодать!» — подумала я, вдыхая запах свежей зелени.«Бедные! — вдруг сказал мой сын,кивая головой на березки. —Такие молодые, им бы еще жить и жить…»Я вспыхнула: «И что хорошего?В конце концов их изрезали бы ножамилюбители березового сока,порубили на дрова любители шашлыковили они засохли бы сами,а так они попали в рай, —я перевела дыхание, —потому что ведь это только нас, людей,ждет Царствие Небесное,а растения исчезнут без следа,а вот эти, —я обвела рукой храм, —сподобились…» —«Все равно, — упрямо сказал сын, —они здесь совсем завяли(я пригляделась: листья на березах действительно подсохли),а у тех, что растут у нас во дворе,такие клейкие листочки…»«Ты что… читал „Братьев Карамазовых“?» — опешила я.«Карамазовых? — переспросил мой сын. —Не-е… Стругацких — читал…»И я усмехнулась, ох уж эти мне русские мальчики,потому что видела,что мой сын не согласен заплатить листком березы за рай,и подумала, что это здорово, хоть он и не прав.

«Сворачивается, сорвавшись с губ…»

Свора- чива- ется, сорвавшись с губ,сегодня стих: так самый воздух груб,как будто в нем повсюду разлитасмертельная для слова кислота.Стих не жилец, и дело его швах,и потому он стынет на губахпоэта, где не сохнет молоко,мед-пиво, гоголь-моголь и Клико.

«Великим, Господи, постом…»

Великим, Господи, постомТебя прошу я о простом,но страшно трудном почему-томое унынье превозмочь.Чтобы и день любить, и ночь,и утро, Господи, и утро!..

«Зимой, когда страшно просто взглянуть в окно…»

Зимой, когда страшно просто взглянуть в окно —не то что куда-то ехать, хороший мой,когда по утрам за окном до того темно…короче, нашей отечественной зимой,когда я со всеми вместе иду к метрои в сумке бездонной моей вся война, весь мир,все слезы мира, все зло его, все добро —и йогурт, а иногда кефир,когда я штурмом, как крепость, беру вагон,где глупо держаться и трудно порой дышать,где я засыпаю стоя и вижу сон,где ты не ушел и где живы отец и мать,где все до того близки мне — со всех сторон,что чья-то ушанка мне лезет упорно в рот, —я вдруг понимаю, что я — это, в общем, он,прости за пафос, имея в виду народ.И если меня не грохнули в тридцать пять,и если я не повесилась в сорок семь,то, значит, надо как-нибудь доживатьне чтоб назло или на радость всем.А просто — проехали — всё — не вернешь билет,и с каждым годом светлее моя печаль,и смысла теперь умирать никакого нет,поскольку старых, их никому не жаль.

Перейти на страницу: