Мама на войне

Поезд ещё не приходил, когда они приехали на вокзал, и на платформе было пусто, только носильщики группами стояли в разных местах, да начальник станции в красной фуражке и с красным носом разгуливал взад и вперёд. Лёня сейчас же им заинтересовался и подумал, что начальником станции быть гораздо лучше, чем почтальоном. Каждый день ходят поезда, паровозов множество — рассматривай сколько хочешь. Он только что собирался поделиться этой мыслью с Муркой, как вдруг вдали послышался гул, носильщики встрепенулись и забегали, а начальник станции прекратил свою прогулку и стал смотреть туда, откуда доносился гул.

— Вот и маму сейчас увидим! — сказал папа весёлым и взволнованным голосом, беря детей за руки и становясь ближе к краю платформы, чтобы лучше видеть проходящие вагоны.

Гул приближался, а вместе с ним приближалось и серое облако дыма. Пахнуло теплом и гарью, и чёрное чудище, тяжело дыша и медленно двигая лапами, словно от усталости, проползло мимо. За ним с тяжёлым звяканьем пронёсся один вагон, потом другой… третий… Стоп! Где же мама? Неужели это она пробирается вон там, в толпе, с растерянной улыбкой озираясь по сторонам? Она, она!.. Вон она увидела их, засмеялась, замахала рукой. Бежит к ним навстречу, спотыкаясь на дороге… Да, это мама, но какая же она стала худая, бледная, глаза стали ещё больше и… ни одного креста…

— Вот они!.. Здравствуйте… Живы? Здоровы? Катя! Мурка, а это ты? Марья Ивановна, и вы здесь? — задыхаясь, говорила мама, целуя то одного, то другого, смеясь и плача от радости.

Дети, оробев, смотрели на маму. Она была такая же, но как будто и другая, и они немножко её стеснялись.

— Ну, однако, ты похудела! — сказал папа.

— Ну, что, это ещё слава богу! Хоть жива осталась. Столько пришлось вынести… Но об этом после. Дети, что же вы молчите и так странно смотрите? Не рады разве?

— Нет, они рады, только они опомниться ещё никак не могут, — отвечал за них папа, смеясь. — Ведь они думали, что ты генералом вернёшься, в мундире, в золотых крестах, а ты вон как, простым смертным…

Мама засмеялась, Мурка переглянулась с Лёней и уже смелее взглянула на маму.

— Мама, а где же Кузьма Брылкин? — спросила она. — Отчего ты не привезла его с собой?

Улыбка исчезла с лица мамы.

— Брылкина, дети, уже нет… Кузьма Брылкин не может вернуться в Россию — он умер!.. Ну, а теперь поедемте домой…

Весь день мама рассказывала о войне и о своей жизни в Болгарии; весь день дети не отходили от неё, а к вечеру уже опять так привыкли к ней, как будто никогда и не расставались. И, ложась спать, они вдруг почувствовали себя так хорошо, как давно уже не чувствовали, — точно и кровать была мягче, и детская теплее, и завтра должен был наступить какой-то большой праздник… Ведь мама дома… и завтра будет дома, и послезавтра… и всегда…

Улёгшись в постель, дети немного помолчали, потом Лёня радостно вздохнул, выглянул из кроватки и спросил:

— Мурка, ты спишь?

— Нет, не сплю.

— Хорошо тебе?

— Хорошо! — отозвалась Мурка счастливым голосом.

— И мне хорошо…

Он перекувырнулся, потом вдруг вспомнил что-то, сел и призадумался.

— А Кузьма Брылкин-то… — сказал он медленно и грустно. — Тебе его жалко, Мурка?

— Жалко… А может, у него тоже дети есть… Может, они ждут, а он не придёт…

Они притихли, охваченные непонятной тревогой и страхом. За стеной слышались весёлые голоса, и между ними слышнее всех — мамин голос… А что, если бы мама тоже не вернулась?

БОЛЬНИЧНЫЙ СТОРОЖ ХВЕСЬКА

Из заметок земского врача

Я приехал в село Стебеньки в один из самых мрачных дней мрачного ноября, по отвратительнейшей дороге и в сквернейшем настроении духа. До меня в этом селе был фельдшер, и в земской управе[10] меня предупредили, что дела там порядком запущены и что управа ничего не будет иметь против увольнения фельдшера, если я найду это нужным. Я поэтому не ждал для себя ничего приятного впереди и заранее был уверен, что встречу в Стебеньках самую удручающую обстановку. Я даже не знал, найду ли там для себя хоть какой-нибудь ночлег и стакан горячего чаю, а между тем я прозяб, был голоден, разбит от тряски и мокр, как мышь, потому что всю дорогу небо обливало меня самыми горькими слезами, точно оплакивая мою участь.

Я подъехал к избе, где жил фельдшер и помещались аптека и лечебница. Изба была большая, разделённая сенями на две половины, с крыльцом, над которым висела полинялая вывеска, а на вывеске красовалась надпись: «Земская Лечебня». По случаю дурной погоды везде было пусто, и на крыльце меня никто не встретил, но так как дверь была отворена настежь, то я беспрепятственно вошёл в сени, где у корыта возился и недовольно хрюкал курносый поросёнок. Направо и налево были двери, но я, не зная, в которую из них следовало идти, стал посреди сеней и, подобно былинному богатырю во чистом поле, зычным голосом возгласил:

— Кто здесь есть жив человек?

В ответ на мой призыв дверь налево с шумом отворилась, и оттуда выскочила босая девчонка лет 13–14, в рваном пальтишке с непомерно длинными рукавами, в грязной тряпчонке на голове и с ребёнком на руках.