Мамка-кормилица

Швейцаръ Киндей Захаровъ, пожилой человкъ, увидавъ красивую мамку въ блестящемъ фантастическомъ наряд, осклабился во всю ширину лица, сказавъ мамк въ вид привтствія:

— А, мамушка! госпожа жаръ-птица! Все-ли вы въ добромъ?..

— Полноте вамъ зубоскалить-то, — скромно отвчала мамка и опустила глаза. — Барышня, голубушка, Софья Николавна, — обратилась она къ бонн, когда он очутились, на улиц и лакей Павелъ спустилъ съ рукъ Шурочку, поставивъ ее на панель. — Милая барышня, пойдемте погулять куда-нибудь, гд народу побольше, а то мы все бродимъ по такой улиц, что и извозчиковъ-то не видать.

— А зачмъ теб извозчики? Зачмъ теб народъ? Тебя не для извозчиковъ гулять послали, а для здоровья Мурочки, — отвчала бонна.

Он шли по Сергіевской улиц, по направленію къ Таврическому саду, улиц хоть и аристократической, но почти всегда пустынной, безъ магазиновъ и торговыхъ лавокъ. Шли он шагъ за шагомъ, еле передвигая ноги, такъ какъ бонна вела за руку двухлтнюю двочку Шурочку.

— Одурь меня взяла, барышня, вотъ вдь я изъ-за чего прошу… — продолжала мамка. — Никуда одну не пускаютъ со двора и ничего я хорошаго видть не могу. Словно я какая монашенка живу…

— Не поступай въ кормилицы, — наставительно замтила ей бонна. — Зачмъ лзла! Сама виновата.

— Да все думала пообмыться и пообшиться, милая барышня. Добра себ на сиротскую долю поприкопить, повеличаться, съ серебра пость, а теперь, конечно, хоть-бы ужъ и на попятный…

— А ты звони языкомъ больше! Вотъ теб Катерина Васильевна и задастъ. Мало теб отъ нея достается.

— Да вдь я вамъ, барышня, а не ей… Передъ ней, разумется, надо другія слова имть. Вначал-то думала я, что жизнь хорошая, а теперь такъ сказать можно, что ужъ даже и не жизнь.

Въ голос кормилицы слышались слезы.

— Ахъ, мамушка-то какая писанная! — воскликнулъ стоявшій около подъзда молодой извозчикъ. — Вотъ прокатилъ-бы такую мамушку на мериканской шведочк! За дарма-бы прокатилъ.

Кормилица сначала улыбнулась на такія слова, а потомъ прошептала:

— Молчи, паршивый чортъ!

— Еликанида, съ какой стати ты отвчаешь! Ты должна молчать, — оборвала ее бонна.

— Да мн, барышня, ужъ хоть огрызнуться на кого-нибудь, такъ и то будетъ легче. Хоть сердце сорвать.

Он остановились. Двочка сказала, что она устала. Бонна взяла ее на руки.

— Давайте, барышня, я понесу Шурочку, — предложила свои услуги мамка. — А сами пойдемъ поскоре. Вдь и лавокъ-то и магазиновъ въ здшней улиц никакихъ нтъ, чтобъ можно было въ окна на товары посмотрть! — плакалась она. — Удивительно, что за жилье господа себ выбираютъ! Жила я года полтора тому назадъ на Гороховой, въ судомойкахъ жила — вотъ это улица.

Выскочилъ изъ подъзда деньщикъ въ фуражк съ краснымъ кантомъ, увидалъ мамку Еликаниду и даже попятился отъ нея, широко раздвинувъ губы отъ удовольствія и оскаливъ блые зубы. Онъ не удержался, и съ языка его сорвалось легкое восклицаніе полу шопотомъ:

— Вотъ такъ Маша!

— Хороша да не ваша! — оборвала его Еликанида, а у самой любо но губамъ такъ и забгало.

— Мамка! Ты опять?! — крикнула на нее бонна.

— А они зачмъ задираютъ?

— А ты не должна обращать вниманіе… Отвернись, да и проходи мимо…

Бонна и кормилица шли. Деньщикъ долго еще стоялъ, разиня ротъ отъ удовольствія, и смотрлъ имъ вслдъ и, наконецъ, произнесъ себ подъ носъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

— Вотъ такъ пронзительная штучка, муха ее заклюй!..

Еликанида шла, шла рядомъ съ бонной и вдругъ выпалила:

— Барышня! Подемте на Невскій! Полтинникъ у меня есть. Я прокачу васъ.

Бонна посмотрла на нее строго и произнесла:

— Да ты никакъ съ ума сошла! Вотъ дура-то!

— А чтожъ такое? Барыня Катерина Васильевна и не узнала-бы… А я публику посмотрла-бы.

— Нтъ, ты ужъ дерзничать… А я этого не хочу… — сказала сердито бонна. — Пойдемъ домой… Поворачивай… Домой пора… Ты не умешь гулять скромно. Да и какъ ты смешь такъ со мной?.. Разв я теб пара? Разв я ровня?

Он обернулись и направились обратно домой.

— Барышня, простите меня… Простите меня дуру… — забормотала Еликанида. — Походимте еще малость.

— Не желаю я съ тобой гулять. Ты съ солдатами перемигиваешься, въ извозчиковъ глазами стрляешь, — сердилась бонна и такъ потянула за руку Шурочку, что та упала.

— Видитъ Богъ, барышня, они сами. Чтожъ, народъ глазастый — вотъ они и пристаютъ, — оправдывалась Еликанида и взяла двочку на руки.

— Видла я… Довольно съ меня… Съ тобой того и гляди, на непріятности нарвешься.

А на встрчу имъ опять солдатъ съ ружьемъ и съ книжкой. Этотъ даже попятился передъ красотой и блескомъ мамки Еликаниды, пропустилъ ихъ мимо себя по тротуару, посторонясь къ дому, и невольно произнесъ:

— Сахаръ!

До Еликаниды донеслось это слово, и она широко улыбнулась. Лицо ея пылало и отъ удовольствія, и отъ легкаго мороза.

Встрчали ее улыбками и интеллигентные люди. Офицеръ и статскій въ цилиндр и шинели съ бобровымъ воротникомъ даже остановились и посмотрли Еликанид вслдъ.

— Какой типъ… Русская красавица… — пробормоталъ статскій. — Говорятъ, въ Петербург нтъ здоровыхъ женщинъ… А это что? Вдь ужъ тутъ безъ прикрасъ, безъ притираній…

— Грха стоитъ… — отвчалъ офицеръ.