Мандарины

— Вы согласились бы на моем месте?

— Конечно, — с удивлением отвечал Анри.

Было это в ту ночь, когда огромные светящиеся буквы V победоносно рассекали парижское небо; гости принесли шампанское, пластинки; я приготовила ужин и всюду поставила цветы. Надин осталась у себя в комнате под предлогом срочной работы: она бойкотировала праздник, который в ее глазах на деле был годовщиной смерти.

— Странный праздник, — говорил Скрясин. — Это не конец, это только начало: начало настоящей трагедии.

По его мнению, третья мировая война уже началась.

— Не изображайте Кассандру ^{73}, — весело сказала я ему. — В рождественскую ночь вы уже предрекали нам бедствия: думаю, вы проиграли ваше пари.

— Мы не заключали пари, — возразил он, — да и года еще не прошло.

— Во всяком случае, пока что французы не утратили интереса к литературе. — Я призвала в свидетели Анри: — В «Вижиланс» получают невероятное количество рукописей, не так ли?

— Это лишь доказывает, что Франция выбрала судьбу Александрии, — сказал Скрясин. — Я предпочел бы, чтобы у «Вижиланс» не было такого успеха и чтобы столь значительной газете, как «Эспуар», не угрожала ликвидация.

— Что ты такое говоришь? — с живостью спросил Анри. — У «Эспуар» все в полном порядке.

— Мне сказали, что вам придется искать частных субсидий.

— Кто тебе это сказал?

— Ах, я уже не помню: ходит такой слух.

— Это ложный слух, — сухо заметил Анри.

Похоже, настроение у него было неважное, что выглядело странно: остальные, напротив, казались веселыми, даже Поль, даже Скрясин, которого хроническое отчаяние отнюдь не приводило в уныние. Робер рассказывал истории другого мира, истории из двадцатых годов; Ленуар и Жюльен вспоминали вместе с ним те экзотические времена; два американских офицера, которых никто не знал, потихоньку напевали балладу Far West ^{{Дальний Запад (англ.)}}, и какая-то Wac ^{{Женщина-военнослужащая (англ.)}} спала, забившись в угол дивана. Несмотря на прошлые драмы и грядущие трагедии, эта ночь была праздничной ночью, я в этом не сомневалась, и вовсе не из-за песен и фейерверков, а потому, что мне хотелось смеяться и плакать одновременно.

— Пошли посмотрим, что делается на улице! — предложила я. — Потом вернемся ужинать.

Все с восторгом согласились. Без особого труда мы добрались до входа в метро и вышли на станции площадь Согласия; но выбраться на саму площадь оказалось не так-то просто, лестница была заполнена людьми; чтобы не потеряться, мы крепко держались за руки, но в тот момент, когда мы поднялись на последнюю ступеньку, толпа всколыхнулась с такой силой, что я от толчка выпустила руку Робера и оказалась одна с Анри, нас развернуло спиной к Елисейским полям, тогда как мы собирались идти по ним вверх. Поток увлек нас к Тюильри.

— Не пытайтесь сопротивляться, — посоветовал Анри. — Скоро мы все опять соберемся у вас. Остается следовать течению.

В окружении песен и смеха нас вынесло на площадь Оперы, багровую от огней и драпировок; было немного страшно: если споткнешься или упадешь, сразу затопчут ногами, и в то же время зрелище казалось волнующим; ничего еще не было завершено, прошлое не воскреснет, будущее неясно, но настоящее торжествовало, и оставалось лишь отдаться его власти — с ощущением пустоты в голове, с пересохшим ртом, с сильно бьющимся сердцем.

— Не хотите ли выпить по стаканчику? — предложил Анри.

— Если это возможно.

Медленно, со многими уловками нам удалось выбраться из толпы посреди улицы, поднимавшейся к Монмартру; мы вошли в какое-то кабаре, заполненное американцами в мундирах, бормотавшими песни, и Анри заказал шампанское; в горле у меня пересохло от жажды, усталости, волнения, и я залпом выпила два бокала.

— Ведь сегодня праздник, правда? — сказала я.

— Конечно.

Мы дружелюбно взглянули друг на друга; я редко чувствую себя с Анри непринужденно, нас разделяет чересчур много людей: Робер, Надин, Поль; но этой ночью он казался таким близким, да и шампанское прибавило мне смелости.

— Однако вид у вас совсем невеселый.

— Да. — Анри протянул мне сигарету. Он и правда выглядел невеселым. — Я все думаю, кто распространяет слухи, будто «Эспуар» испытывает трудности. Вполне возможно, что это Самазелль.

— Вы его не любите? — спросила я и добавила: — Я тоже. До чего утомительны эти люди, которые нигде не появляются без своего персонажа.

— Однако Дюбрей высоко его ставит, — заметил Анри.

— Робер? Он считает его полезным, но не испытывает к нему симпатии.

— А разве есть разница? — спросил Анри.

Его интонация показалась мне не менее странной, чем вопрос.

— Что вы хотите сказать?

— В настоящее время Дюбрей настолько увлечен тем, чем занимается, что его симпатия к людям измеряется их полезностью — ни больше, ни меньше.

— Но это совсем не так, — с негодованием возразила я. Он насмешливо взглянул на меня:

— Я спрашиваю себя, питал бы он все еще дружеские чувства ко мне, если бы я не открыл для СРЛ двери «Эспуар».