Мандарины

— Я их не знаю. — Броган остановился на углу улицы. — Если трамвай не придет, мы возьмем такси.

«Такси, — подумалось мне, — это наш последний шанс; если придет трамвай, я отступлюсь, вернусь в гостиницу». С минуту, тянувшуюся целую вечность, я не спускала глаз с угрожающе поблескивающих рельсов. Броган остановил такси:

— Садитесь.

У меня не было времени сказать себе: «Теперь или никогда», он уже прижимал меня к себе, оковы из плоти сомкнулись на моих губах, язык жадно шарил у меня во рту, и тело мое восставало из мертвых. Я входила в бар, пошатываясь, так должен был пошатываться воскресший Лазарь; музыканты отдыхали, и Биг Билли подсел к нашему столику; Броган шутил с ним, глаза его блестели; мне хотелось бы разделить его веселость, но меня обременяло мое обновленное тело, оно было слишком громоздким, слишком горячим. Оркестр заиграл снова; я рассеянно смотрела на одноногого с напомаженными волосами, исполнявшего чечетку, и рука моя, подносившая к губам стакан с виски, дрожала: как поступит Броган? Что он скажет? Я же не сумею исторгнуть ни единого жеста, ни единого слова. По прошествии какого-то времени, показавшегося мне нескончаемо долгим, он оживленно спросил:

— Вы хотите уйти?

— Да.

— Хотите вернуться в гостиницу?

Шепотом, с трудом вырвавшимся из горла, мне удалось пробормотать:

— Я не хочу расставаться с вами.

— Я с вами тоже, — с улыбкой сказал он.

В такси он снова поцеловал меня, потом спросил:

— Вы согласитесь переночевать у меня?

— Конечно.

Неужели он думал, что я выброшу на помойку это тело, которое он только что подарил мне? Я положила голову ему на плечо, и он обнял меня.

В желтой кухне, где печь уже не гудела, он с силой прижал меня к себе:

— Анна! Анна! Это сон! Весь день я был таким несчастным!

— Несчастным? Это вы меня мучили, вы никак не решались поцеловать меня.

— Я вас поцеловал, а вы вытерли платком мне подбородок: я подумал, что я на ложном пути.

— Кто же целуется в зале! Надо было привезти меня сюда.

— Но вы требовали номер в гостинице. А я так хорошо все устроил, купил большой бифштекс на ужин и в десять часов вечера собирался сказать: слишком поздно искать гостиницу.

— Я прекрасно все поняла, но я осторожна: представьте себе, что мы не обрели бы друг друга.

— Как это не обрели? Я вас никогда не терял.

Мы говорили, прильнув друг к другу, и я чувствовала на губах его дыхание.

— Я так боялась, что придет трамвай, — прошептала я. Он с гордостью засмеялся:

— Я решил во что бы то ни стало взять такси. — Он целовал мой лоб, глаза, щеки, и я чувствовала, что земля кружится. — Вы умираете от усталости, вам надо лечь, — сказал он. И удрученно добавил: — Ваш чемодан!

— Он мне не нужен.

Пока я раздевалась, Броган оставался в кухне; я завернулась в простыни под мексиканским покрывалом; я слышала, как он бродит, наводит порядок, открывает и закрывает шкафы, словно мы уже были давнишней супружеской парой; после стольких ночей, проведенных в гостиничных номерах, в комнатах для друзей, так приятно было чувствовать себя дома в этой чужой постели; мужчина, которого я выбрала и который выбрал меня, ляжет сейчас рядом со мной.

— О! Вы уже расположились! — сказал Броган. Руки его были нагружены белоснежным бельем, он в замешательстве смотрел на меня. — Я хотел поменять простыни.

— Это лишнее. — Он стоял на пороге со своей пышной ношей. — Мне очень хорошо, — сказала я, натягивая до подбородка теплую простыню, завернувшись в которую он спал минувшей ночью. Броган ушел и снова вернулся.

— Анна!

Он рухнул на меня, его интонация потрясла меня. Впервые я назвала его по имени:

— Льюис!

— Анна! Я так счастлив!

Он был обнажен, я тоже обнажена и не испытывала ни малейшего стеснения; его взгляд не мог ранить меня; он меня не судил и ничему не отдавал предпочтения. От волос до пальцев ног его руки запоминали меня. И снова я сказала:

— Мне нравятся ваши руки.

— Они вам нравятся?

— Весь вечер я спрашивала себя, почувствую ли я их на своем теле.

— Вы будете их чувствовать всю ночь, — ответил он.

Внезапно он перестал быть неловким и робким. Его желание преобразило меня. Я, давно уже утратившая ко всему охоту и внешний вид, снова обладала грудью, чревом, лоном, плотью, я была питательной, точно хлеб, и душистой, как земля. Это было так чудесно, что я не знала меры ни времени, ни своему наслаждению; я только знаю, что, когда мы заснули, уже доносились слабые звуки нарождающегося дня.

Меня разбудил запах кофе; я открыла глаза и улыбнулась, увидев на соседнем стуле свое синее шерстяное платье в объятиях серого пиджака. Тень темного дерева пустила листья, трепетавшие на ярко-желтой занавеске. Льюис протянул мне стакан, и я залпом выпила апельсиновый сок, который этим утром имел вкус выздоровления: как будто нега наслаждения была болезнью; или как будто вся моя жизнь была долгой болезнью, от которой я начала избавляться.