Мандарины

— Как я рада, что вы пришли! — Одета она была с таким совершенством, которое наградило бы комплексом неполноценности и виндзорскую герцогиню; лишь приглядевшись можно было заметить невыразительную убогость ее губ, неуемное недоброжелательство взгляда: не нашлось пока визажиста, который сумел бы подправить взгляд; не переставая улыбаться, она пытливо оценивала меня, потом повернулась к Поль: — Моя дорогая Поль! Двенадцать лет как мы не виделись! Могли бы не узнать друг друга. — Бесстыдно разглядывая ее, она на мгновение задержала в своей руке руку Поль, затем потащила меня: — Пойдемте, я вас представлю.

Женщины были намного моложе и гораздо красивее, чем в гостиной у Клоди, и никакая духовная драма не искажала их тщательно обработанных лиц; было много манекенщиц, жаждущих стать подающими надежды звездочками-старлетками, и старлеток, жаждущих стать звездами; все они были в черных платьях, на очень высоких каблуках, с волосами оттенков фирмы «Лореаль», длинными ресницами, каждая со своей, отличной от других, индивидуальностью, но изготовленной в одних и тех же мастерских. Будь я мужчиной, мне не под силу было бы выбрать ни одну из них, я поискала бы товар в другом месте. Что касается прекрасных молодых людей, целовавших мне руку, то они, похоже, интересовались главным образом друг другом. Попадались, правда, и взрослые люди с мужскими повадками, но они напоминали оплаченных статистов. Среди них находился и официальный любовник Люси, которого все называли Дюдюль; он беседовал со смуглой дылдой с серебристыми волосами.

— Говорят, вы недавно вернулись из Нью-Йорка? — обратился он ко мне. — Какая изумительная страна, не правда ли? Можно подумать, грандиозный сон избалованного ребенка. А эти огромные рожки с мороженым, которые они так любят, я вижу в них символ всей Америки.

— А мне там совсем не понравилось, — сказала крашеная блондинка, — все слишком чисто, слишком безупречно; в конце концов хочется встретить мужчину в рубашке сомнительной чистоты, с двухдневной щетиной.

Я не возражала, позволив им с помощью избитых фраз рассказывать мне о стране, откуда я только что вернулась: «страна взрослых детей», «отвратительных любовников», «женский рай», «лихорадочный вихрь жизни». По поводу небоскребов Дюдюль даже отважился произнести слово фаллос. Слушая их, я думала, что на самом деле ни у кого нет права вменять в вину интеллектуалам утонченную чувствительность; ведь эти люди — светские и иже с ними — разгуливали по жизни, ослепленные скверными клише, с душой, задавленной штампами. В то время как Робер, Анри беспечно дают себе волю любить то, что любят, скучать от того, что наводит на них скуку, и, если какой-то король шествует совершенно голый, они не станут восторгаться вышивкой его платья; они прекрасно знают, что сами создают образцы, которым усердно будут подражать снобы, изображающие изысканные реакции; их слава дает им возможность оставаться естественными, в то время как ни Дюдюль, ни Люси, ни лощеные стройные молодые женщины, которые перед ней заискивают, никогда не позволяют себе ни минуты искренности. Я испытывала по отношению к ним острую жалость. Их удел — тщетная жажда успеха, жгучая зависть, пустые победы и поражения. А ведь на земле существует столько всего, что можно безгранично любить и ненавидеть! И тут меня озарило: «Робер прав. Равнодушия не существует». Даже здесь, хоть это и не стоило того, меня сразу охватывало негодование или отвращение; я проникалась убеждением, что в мире есть множество вещей, которые следует любить и ненавидеть, и я прекрасно сознавала: ничто не искоренит во мне этой уверенности. Да, только из-за усталости, по лени, стыдясь своего невежества, я глупо утверждала обратное.

— Ты никогда не встречалась с моей дочерью? — спросила Люси, награждая Поль одной из своих недобрых улыбок.

— Нет.

— Скоро увидишь; она очень красива: по типу своей красоты она напоминает тебя, какой ты была раньше. — На губах Люси снова появилась улыбка, которая тут же угасла: — У вас много всего общего.

Я решила не уступать ей в грубости:

— Да, говорят, ваша дочь ничуть на вас не похожа.

Люси посмотрела на меня с нескрываемой враждебностью; в ее взгляде сквозило едва ли не тревожное любопытство, словно она спрашивала себя: «А нет ли иной манеры, чем моя, быть женщиной и извлекать из этого пользу? Может, я чего-то не понимаю?» И снова она обратила свой взгляд на Поль:

— Ты должна как-нибудь прийти ко мне в «Амариллис», я тебя немного приодену; быть хорошо одетой — это меняет женщину.

— Было бы очень жаль, если бы Поль изменилась, — возразила я. — Модных женщин тьма тьмущая, а Поль — одна.

Люси, казалось, немного опешила.

— Во всяком случае, если ты вдруг перестанешь презирать моду, ты всегда желанная гостья в моих салонах; к тому же я знаю одного косметолога, который творит чудеса, — добавила она, повернувшись на своих высоких каблуках.

— Тебе следовало бы спросить ее, почему она сама не воспользуется его услугами, — сказала я Поль.