Мандарины

Дик повернулся к Льюису спиной и стал подниматься по тропинке. Я рассердилась на Льюиса: с ребенком не ведут себя так! А кроме всего прочего, мне вовсе не улыбалось заниматься Диком. К счастью, в силу своей профессии, я умею вызвать доверие ребенка, мальчик вскоре повеселел. Мы устроили соревнование на велосипедах, и в последний момент я позволила ему обогнать меня; я накормила Дика мороженым с черной смородиной, мы поднимались на рыбачью лодку, словом, я так старалась, что он не хотел отпускать меня до самого ужина.

— Что ж, можете поблагодарить меня, — сказала я Льюису, входя в комнату. — Я освободила вас от этого мальчика. — И добавила: — Вы были отвратительны с ним.

— Это он должен благодарить вас, — ответил Льюис. — Еще минута, и я переломал бы ему кости.

Он лежал на своей кровати в старых полотняных брюках и рубашке с короткими рукавами и курил, глядя в потолок. Я с обидой думала, что ему действительно следовало бы поблагодарить меня. Сняв пляжное платье, я начала поправлять прическу.

— Вам пора одеваться, — сказала я.

— Я одет, — отвечал Льюис. — Разве вы не видите на мне одежды? Я кажусь голым?

— Вы же не собираетесь идти в таком виде, правда?

— Очень даже собираюсь. Не понимаю, почему следует менять костюм под предлогом того, что солнце село.

— Марри с Эллен делают это, а вы находитесь у них, — заметила я. — А кроме того, на ужин придут люди.

— Опять! — сказал Льюис. — Я приехал сюда не для того, чтобы и здесь вести дурацкую нью-йоркскую жизнь.

— Вы приехали сюда не для того, чтобы со всеми быть нелюбезным! — возразила я. — Уже вчера Эллен стала довольно странно поглядывать на вас. — Я вдруг умолкла. — О! В конце-то концов мне плевать! — продолжала я. — Поступайте как знаете.

Дело кончилось тем, что Льюис с ворчанием переоделся. «Он сам навязал мне это пребывание здесь, а теперь нарочно делает его невыносимым», — со злостью думала я. Я старалась изо всех сил, а он все портил. Я решила, что этим вечером не буду обращать на него внимания, слишком утомительно без конца следить за его настроениями.

Я выполнила то, что обещала себе: беседовала со всеми и не обращала внимания на Льюиса. В целом я находила друзей Марри симпатичными и провела приятный вечер. Около полуночи почти все гости разошлись, Эллен ушла, Льюис — тоже; я осталась с Марри, гитаристом и двумя другими людьми, мы проговорили до трех часов утра. Когда я вошла к нам в комнату, Льюис включил свет и сел на кровати:

— Ну что? Вы кончили болтать языком? Не думал, что женщина одна может наделать столько шума, за исключением, возможно, госпожи Рузвельт.

— Мне нравится разговаривать с Марри, — ответила я, начав раздеваться.

— Именно это я и ставлю вам в упрек! — сказал Льюис. И повысил голос: — Теории, вечно одни теории! Только хорошие книги делаются не с помощью теорий! Есть люди, которые объясняют, как писать книги, и есть те, кто их пишет, но это всегда разные люди.

— Марри вовсе не стремится быть романистом, он — критик, превосходный критик, вы сами это признаете.

— Он великолепный болтун! А вы тут как тут, готовы слушать его с умной улыбкой! Глядя на это, хочется стукнуть вас головой о стену, чтобы вложить в нее немного здравого смысла!

Я нырнула в постель, сказав:

— Спокойной ночи.

Он выключил свет, не ответив.