Мандарины

Как только адвокат вышел, Анри открыл ящик: рука его замерла над коричневой бумагой. Ни к чему не прикасаться, отнести пакет к себе в номер и сжечь не глядя. Но уже он срывал тесемки и раскладывал на столе бумаги: письма на немецком, на французском, отчеты, показания, фотографии: декольтированная, усыпанная драгоценностями Люси в окружении немцев в мундирах; сидя между двумя офицерами перед ведерком для шампанского, Жозетта смеялась во весь рот; а вот она в светлом платье посреди лужайки, ее обнимал красивый капитан, и она улыбалась ему с тем видом счастливого доверия, который так часто поражал Анри; волосы ее свободно ниспадали на плечи, она казалась моложе, чем сейчас, и гораздо, гораздо веселей! Как она смеялась! Положив фотографии на стол, Анри заметил, что пальцы его оставили на глянцевой поверхности влажные следы. Он всегда знал, что Жозетта смеялась в то время, как Ивонны и Лизы тысячами агонизировали в концлагерях; но то была давняя история, надежно скрытая за удобной завесой, которая смешивает воедино прошлое, разлуку и небытие. Однако теперь он видел собственными глазами: прошлое было настоящим, стало настоящим.

«Моя любовь». Капитан старательно писал французские фразы, перемежая их короткими фразами на немецком, короткими страстными фразами. Казалось, он был очень глуп, очень влюблен и очень печален. Она любила его, он погиб, она, должно быть, много плакала. Но сначала она смеялась, как она смеялась!

Анри снова завязал пакет и бросил его в ящик, который запер на ключ. «Завтра я все сожгу». А пока ему надо было закончить статью. Он снова взялся за перо. Анри собирался писать о справедливости, о правде, протестовать против убийств и пыток. «Надо», — настойчиво говорил он себе. Если он откажется делать то, что надо было делать, он станет виновным вдвойне; что бы он ни думал о себе, существовали эти люди там, которых следовало попытаться спасти.

Анри работал до одиннадцати часов вечера, не выбрав времени для ужина; ему не хотелось есть; как и в былые вечера, он поехал за Жозеттой к концу спектакля и ждал ее в своей машине. На ней было воздушное манто цвета тумана, она была сильно накрашена и очень красива. Жозетта села рядом с ним и заботливо уложила вокруг себя облако, которое ее обволакивало.

— Мама сказала, что все прошло хорошо: это правда? — спросила она.

— Да, успокойся, — ответил он, — все бумаги сожжены.

— Это правда?

— Правда.

— И тебя не заподозрят в том, что ты солгал?

— Не думаю.

— Я так боялась весь день! — сказала Жозетта. — Я совсем без сил. Отвези меня домой.

— Хорошо.

Они долго ехали молча, направляясь к улице Габриэль. Жозетта положила руку ему на рукав:

— Ты сам сжег бумаги?

— Да.

— Ты их смотрел?

— Да.

— Что же там все-таки было? Наверняка никаких гадких фотографий, — с тревогой в голосе сказала она. — Меня никогда не снимали на гадкие фотографии.

— Не знаю, что ты называешь гадкими фотографиями, — с усмешкой ответил он. — Ты была с немецким капитаном, и ты была очень красива.

Она ничего не ответила. Это была все та же Жозетта, та самая; но за ней он вновь видел слишком веселую красивую девушку, которая смеялась на фотографии, безразличная ко всем несчастьям; отныне она всегда будет между ними.

Он остановил машину и проводил Жозетту до подъезда.

— Я не стану подниматься, — сказал он. — Я тоже устал, а мне еще многое надо сделать.

Она широко открыла растерянные глаза:

— Ты не поднимешься?

— Нет.

— Ты сердишься? — спросила она. — В тот день ты сказал, что нет, а теперь рассердился?

— Я не сержусь. Этот человек любил тебя, и ты любила его, ты была свободна. — Он пожал плечами. — Возможно, это из-за ревности: у меня нет желания подниматься к тебе сегодня.

— Как хочешь, — сказала Жозетта.

Она грустно улыбнулась ему и нажала на кнопку; когда Жозетта исчезла, он долго стоял, глядя на освещенный лестничный пролет. Да, возможно, это просто-напросто ревность: ему было бы невыносимо обнимать ее этим вечером. «Я несправедлив», — говорил себе Анри. Но справедливость была тут ни при чем, разве с женщиной спят ради справедливости! Он уехал.

Когда на другой день Анри пригласил его поужинать, Ламбер все с тем же хмурым видом ответил:

— Сожалею, я занят.

— А завтра?

— Завтра тоже. На этой неделе все вечера у меня заняты.

— Тогда отложим до следующей недели, — сказал Анри.

Невозможно объяснить Ламберу, почему он не пригласил его раньше; но через несколько дней Анри решил возобновить свою попытку: Ламбер наверняка будет тронут его настойчивостью. На языке его вертелись слова маленькой убедительной речи, когда, поднимаясь по лестнице в редакцию, он встретил Сезенака.

— А! Вот и ты! — дружески сказал Анри. — Как дела?

— Ничего особенного, — ответил Сезенак.

Он располнел и стал далеко не так красив, как прежде.

— Ты не вернешься назад на минутку? Мы не виделись целую вечность, — сказал Анри.

— Не сегодня, — ответил Сезенак и вдруг торопливо сбежал по лестнице. Анри поднялся на последние ступеньки. В коридоре его, похоже, поджидал

Ламбер, прислонившись к стене.

— Я только что встретил Сезенака, — сказал Анри. — Ты его видел?

— Да.