Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Мандельштам говорит о больном и его детских воспоминаниях, кажется, с легкой иронией. На уровне буквального смысла в этих стихах нет ничего, что доказывало бы читателю, будто герой смертельно болен. Михаил Гаспаров в строке «Сжимает свой платок, как талисман крылатый» видит носовой платок «с выбивающимися концами», который всегда держит наготове чахоточный; но, прочтенная в иной тональности, эта строка может также описывать стиснувшего платок бедолагу, страдающего сильной простудой. Серая вата и кислота могут звучать как указание на что-то более серьезное, но — для современника Мандельштама — не должны: как отмечает Гаспаров, вата и склянки с серной кислотой ставились между двойных рам, чтобы зимой не замерзали стекла[276]. Вместе с тем есть в стихотворении и более глубоко запрятанные намеки на то, что эта болезнь и впрямь может быть смертельной. Первый из них — это возможный пушкинский подтекст. «И с отвращением глядит на круг минут…» напоминает пушкинское «И с отвращением читая жизнь мою» из «Воспоминания» (1828), а иные элементы этой сцены напоминают «Последние минуты Пушкина» (1837) Василия Жуковского — самое известное описание последних дней поэта после его роковой дуэли с Жоржем Дантесом. Как отмечает Жуковский, у Пушкина был «небольшой общий жар» и он «мучился менее от боли, нежели от чрезмерной тоски». «Ах, тоска», — якобы говорил он. Поэт «сам накладывал на живот припарки». «Однажды спросил он: „Который час? — и на ответ Даля продолжал прерывающимся голосом: — Долго ли… мне… так мучиться?.. Пожалуйста… поскорей!..“ Это повторил он несколько раз <…>». Пушкин «как будто подслушивал шаги приближающейся смерти». Наконец, «ударило два часа пополудни, и в Пушкине осталось жизни только на три четверти часа»[277].

Стихотворение «Пусть в душной комнате…» было написано примерно через три месяца после 75‐й годовщины со дня смерти Пушкина, и Мандельштам вполне мог незадолго до того освежить в памяти текст Жуковского. «Описание последних дней и кончины Пушкина, с такой раздирающей трогательностью и простотою данное Жуковским в письме к отцу поэта, слишком хорошо знакомо читателю, чтобы повторять или пересказывать его здесь», — утверждал Николай Лернер в статье, посвященной этой годовщине и опубликованной в популярном еженедельнике «Нива»[278]. Окончательный смысл этих вроде бы незначительных совпадений станет яснее, когда мы исследуем блоковский слой стихотворения. Так или иначе, в последнем мы видим не изображение смерти Пушкина, а монтаж деталей, которые могут вызвать в пассивной памяти эту сцену.

Даже больше, чем «шаги приближающейся смерти» Жуковского/Пушкина, сочетание выражений «часы хрипят и бьют» и «гигантские шаги» напоминает «Шаги Командора», которые (после двухлетнего вынашивания) Блок окончил всего за два месяца до того, как Мандельштам написал «Пусть в душной комнате…». (Полный текст стихотворения Блока см. в Приложении.)

Тихими, тяжелыми шагами
        В дом вступает Командор…

Настежь дверь. Из непомерной стужи,

        Словно хриплый бой ночных часов —
Бой часов: «Ты звал меня на ужин.
        Я пришел. А ты готов?..» (III, 93–94)[279]

Блок опубликовал «Шаги Командора» лишь осенью, в № 11 «Русской мысли». Однако вероятно не только то, что Мандельштам слышал блоковский шедевр до написания стихотворения «Пусть в душной комнате…»; по-видимому, именно это предполагаемое чтение Блоком своего стихотворения послужило источником вдохновения для стихотворения Мандельштама с его резким контрастом между высоко-трагическим предчувствием и банальной реальностью.

21 апреля 1912 г. Мандельштам присутствовал на чтении Блока в Петровском училище. Мы знаем, что он беседовал со старшим поэтом[280], и запись в блоковском дневнике от 18 апреля дает нам представление о том, что мог Мандельштам среди прочего от него услышать: «Весь день дома, ночью простудился от форточки, в эти холода <…> опять проклятая квартира стала нестерпима». 21 апреля, в день чтений, Блок писал: «Страшный насморк, охрип, едва читаю на вечере в Петровском училище»[281].

Из произведений, составляющих блоковский миф о возмездии, немногие столь сильны и выразительны, как «Шаги Командора». Унаследовав от Александра Пушкина маску Дон Жуана, Блок с большой тонкостью вплетает эту историю в настоящее, полностью сплавляя ее со своей персональной мифологией, и тем самым создает, возможно, самое вдохновенное в русской литературе видение жертвенной гибели интеллектуала-символиста на заре новой эпохи. Отголоски этого блоковского шедевра испещряют произведения современников.