Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Трижды возникающий в блоковском стихотворении «Моей матери» образ петуха был повторен в «Шагах Командора»: «Из страны блаженной, незнакомой, дальней / Слышно пенье петуха» (III, 93). У Блока это пение возвещает о наступлении качественно новой реальности, которая должна совпасть с моментом трагической смерти героя: «Донна Анна в смертный час твой встанет» (III, 94). На отсутствие этого петуха тонкими намеками указывается в трех местах стихотворения «Пусть в душной комнате…»: во-первых, в образе вращающихся флюгеров; во-вторых, в крылатом талисмане; в-третьих — фонетически — в третьей строке («петли»), которая вызывает в памяти архаичное, но знакомое «петел» (петух)[301]. В стихотворении «Пусть в душной комнате…» ожидаемый крик петуха, обещающий выход за пределы земного времени, так и не материализуется — его вытесняет неумолимый циферблат.

Остается пояснить еще один, последний образ. «Дети» — это широко распространенное у символистов условное обозначение самих поэтов; но кто же тогда гиганты? И почему во множественном числе? Поверхностный ответ можно получить, обратившись к циклу Белого «Образы» из «Золота в лазури» и его же «Северной симфонии» (1900) — их населяет целый ряд великанов. Важнее, однако, что ответы на эти вопросы, кажется, возвращают нас к пушкинскому слою стихотворения. При помощи всего лишь формы множественного числа Мандельштам заставляет нас признать связь, которую ясно чувствует между «Шагами Командора», с одной стороны, а с другой — не только «донжуанским текстом» Пушкина («Каменный гость», 1830), но и «скульптурным мифом» Пушкина в целом. Эта связь ясно объясняет появление в мандельштамовских «Петербургских строфах» (1913) Евгения из «Медного всадника» (1833), дышащего выхлопными газами от автомобилей, заимствованных из «Шагов Командора». Более того, «скульптурный миф» Пушкина дает третью фигуру, связанную с понятием возмездия: это золотой флюгер-петушок из «Сказки о золотом петушке» (1834)[302]. В символистском контексте выражение «игра / Гигантов и детей» может тогда означать литературные (т. е. несерьезные) вызовы поэтов жестоким государству и судьбе, их заигрывание с этими опасностями в своем творчестве.

Всего этого, пожалуй, достаточно для того, чтобы истолковать обсуждаемое стихотворение как развенчание Блока. Однако заурядная смерть символистского героя еще четче вырисовывается при помощи ряда взаимно пересекающихся контекстов и подтекстов. Мы уже отметили аллюзии на Пушкина и Фета. Кроме того, вспоминается стихотворение Семена Надсона «Снилось мне, что я болен, что мозг мой горит…» (1884)[303]. В эссе «Семья Синани» (1923) Мандельштам писал, что в школьные годы, на которые пришлась дружба с Борисом Синани, в его голове «как-то уживались модернизм и символизм с самой свирепой надсоновщиной и стишками из „Русского богатства“. Блок уже был прочтен, включая „Балаганчик“, и отлично уживался с гражданскими мотивами и всей этой тарабарской поэзией. Он не был ей враждебен, ведь он сам из нее вышел» (II, 95).

В стихотворении Надсона герой видит себя во сне умирающим, лежащим в бреду и лихорадке в своей до боли знакомой комнате; видит, как его жалеет молодая женщина и как он сам жалеет ее. Проснувшись, он жалеет, что не умирает (во всяком случае пока — Надсон умрет от туберкулеза в 1887 г.). К его несчастью, он вынужден вернуться из этого прекрасного, щемящего душу сна к жизни с ее монотонностью и вульгарными, мелкими заботами. Надсоновское «Где-то хрипло часы завывают и бьют…» отзывается в мандельштамовском «часы хрипят и бьют»; его герой охвачен «тревожной тоской». «Прихотливые тени, как руки, ползут, / Простираясь отвсюду» к лирическому герою, предвосхищая тревожное, смутное видение мандельштамовского героя («Гигантские шаги, с которых петли сняты»). Концовка с ее неприязнью к повседневной жизни напоминает отвращение к «кругу минут» в стихотворении «Пусть в душной комнате…». Даже сама структура стихотворения, в котором сон героя сменяется настоящим (время года — осень), напоминает стихотворение Мандельштама, где она сложно инвертируется: изображение больного в настоящем сменяется видением из прошлого, которое тоже происходит осенью. Похоже, что Мандельштам ощущал внутреннее родство героев Надсона и Блока — общую нить пафоса и театрализованной «трагедии».