Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

В первых двух частях этой главы я рассмотрю влияние символизма и Блока на Мандельштама после его «обращения» в акмеизм, но до интенсивного пересмотра им Блока начиная с 1920 г. С одной стороны, Блок дает материал для пародии; с другой — его метафорическая поэтика и воплощение им в поэзии анахронических модернистских временны́х структур имеют первостепенное значение для обновления Мандельштамом своей поэтики в «Tristia», которую можно с полным правом рассматривать как новый синтез акмеизма и символизма. В целом, однако, Блок как актуальная проблема в мандельштамовской поэзии убывает, с тем чтобы вернуться по-новому насущным в 1920 г.[313] В то же время возобновление символистского влияния на поэзию Мандельштама в «Tristia» связано с фигурой Вячеслава Иванова, который обеспечил Мандельштама организующим мифом его второй книги — «мифом о забытом христианстве»[314]. Такова будет тема заключительной части этой главы.

Пища для пародии

Среди произведений, составляющих пародийную «портретную галерею» Мандельштама 1913 г.: «Кинематограф», «Теннис», «Американка», «Домби и сын», «Американ-бар», — есть одно стихотворение, в котором он явно обыгрывает образность и язык символизма и, в частности, Блока.

Старик

Уже светло, поет сирена

В седьмом часу утра.
Старик, похожий на Верлэна,
Теперь твоя пора!

В глазах лукавый или детский

Зеленый огонек;
На шею нацепил турецкий
Узорчатый платок.

Он богохульствует, бормочет

Несвязные слова;
Он исповедоваться хочет —
Но согрешить сперва.

Разочарованный рабочий

Иль огорченный мот —
А глаз, подбитый в недрах ночи,
Как радуга цветет.

Так, соблюдая день субботний,

Плетется он — когда
Глядит из каждой подворотни
Веселая нужда;

А дома — руганью крылатой,

От ярости бледна,
Встречает пьяного Сократа
Суровая жена!

Лада Панова приводит это стихотворение как пример вечного возвращения в его культурном аспекте, подчеркивая контраст с более типичной для символизма пессимистической интерпретацией ницшеанской концепции[315]. Цикличность вводится посредством ряда сравнений. Старик имеет сходство с Верленом; это перемигивание между автором и читателем. В конце концов, трудно представить себе, чтобы «Разочарованный рабочий / Иль огорченный мот» осознавал — сквозь опьянение, боль и ругань — свое сходство с Верленом[316]. Мандельштамовский старик также метафорически уподоблен Сократу, и это уподобление, подсказанное легендами о сварливой жене Сократа, функционирует на поверхностном уровне как «калька» для «пьяного философа». В то же время в стихотворении задействуется традиционное — основанное на физическом сходстве — сравнение Верлена и Сократа[317]. Эта культурная спираль, однако, содержит в себе серию снижений, на которые поэт не обязательно смотрит негативно. Это снижение образа Сократа в Верлене — несмотря на поэтический талант последнего — и Верлена в старике, в котором мы такого таланта не предполагаем. Поэтический дар Верлена вместо этого имплицитно вымещается из границ стихотворения и переносится на автора, который, как мы видели, тонко намекнул на собственное родство с Верленом в своей первой статье — «Франсуа Виллон».

Г. Г. Амелин и В. Я. Мордерер предположили, что прототип старика — Николай Кульбин, художник-футурист, искусствовед-самоучка, организатор художественных объединений и выставок, которого Мандельштам знал по кабаре «Бродячая собака» и чье внешнее сходство с Верленом и Сократом было «засвидетельствовано современниками»[318]. Однако признавая, что «это не помогает разобраться в самом стихотворении», Амелин и Мордерер заключают: «Намеренная развоплощенность образа старика и референциальное коллапсирование не позволяют напрямую соотнести его с кем-нибудь»[319].

Есть между тем другой прототип, который, будучи обнаружен, обретает первостепенную важность и открывает совершенно новый слой сюжета стихотворения. Этот слой — пародия на один из самых характерных сюжетных мотивов мифопоэтического символизма, в особенности в его блоковском варианте, — встречу на заре с Софией, Вечной Женственностью.