Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Итак, на одну чашу весов Мандельштам помещает вполне реальное жизнетворчество Пушкина посредством вполне реальной смерти[307] и внелитературную кончину Синани; на другую — сентиментальный пафос умирающего Надсона, а также историософскую риторику и великолепную, но пустую «трагедию» Блока[308]. Стоит ли говорить, что эти сопоставления не в пользу блоковского героя. Правда, к тому времени Блок уже основательно развенчал своего лирического героя в целом ряде стихотворений, включая упомянутое выше «Моей матери». Но даже развенчанный блоковский герой сохраняет толику трагедии. Ее-то и лишает его Мандельштам в стихотворении «Пусть в душной комнате…».

И все же беззлобные нападки Мандельштама далеки от разрушительной иронии, описанной Блоком в эссе 1908 г.[309] Они утверждают, даже развенчивая, поскольку достойный противник — необходимое условие поединка. Лучшим мерилом жаляще-игривого тона стихотворения «Пусть в душной комнате…» могут служить, пожалуй, слова самого Мандельштама в его автобиографической виньетке «В не по чину барственной шубе» (как и «Семья Синани» — из «Шума времени»):

Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы стал я есть земную соль?

Ты приправа к пресному хлебу пониманья, ты веселое сознание неправоты, ты заговорщицкая соль, с ехидным поклоном передаваемая из десятилетия в десятилетие, в граненой солонке, с полотенцем! Вот почему мне так любо гасить жар литературы морозом и колючими звездами. Захрустит ли снегом? Развеселится ли на морозной некрасовской улице? Если настоящая — то да (II, 103).

В «Пусть в душной комнате…» Мандельштам, сталкивая сюжет и подтекст, литературный миф и биографический анекдот, а шире — жизнь и искусство, разоблачает высоко-трагическую позу Блока. Предположу, что стихотворение также выполняет в творчестве Мандельштама функцию ритуального погребения старшего поэта, рассеивания его необозримой тени и разрыва уз, которыми мандельштамовский лирический герой был привязан к блоковской поэзии[310]. Как мы видели, Блок играл на удивление устойчивую, хотя и не преобладающую роль в поэзии Мандельштама 1909–1912 гг.[311] Освободившись от удушающей близости символистского лирического героя и порождаемых им ожиданий, Мандельштам, как мы увидим в следующей главе, смог раскрыть свою поэтику для других, более податливых элементов символистской системы. По крайней мере в одной сфере — в модернистской поэтике времени — сам Блок оказался весьма плодотворной моделью.

Не так уж и странно, что Мандельштам решил затушевать этот ключевой перелом в своих «официальных» изложениях собственной поэтической эволюции в изданиях «Камня» 1913 и 1916 гг. Если мы исключим вероятность того, что Мандельштам сам страдал от чрезмерного благоговения перед Блоком, в котором обвинял футуристов в «Буре и натиске», то, конечно, он мог и не ценить рассмотренное выше стихотворение столь же высоко, как другие свои сонеты. Однако против этого свидетельствуют и его выбор «Гиперборея» для публикации, и видимое намерение включить «Пусть в душной комнате…» в позднейшее, неосуществленное издание «Камня»[312]. Более вероятно, что Мандельштам, по крайней мере в контексте этих ранних изданий, не хотел, чтобы задокументированная борьба с Блоком портила облик его стихотворного сооружения, основанного на незыблемом утверждении свободного выбора поэтических родословной и принадлежности. А может быть, стихотворению «Пусть в душной комнате…» попросту не нашлось места в пределах строгой композиционной архитектоники, присущей изданию 1916 г.

Хотя к 1922 г. Мандельштам и придет к признанию силы блоковского исторического видения, в 1912 г. он не мог не испытывать недоверия к максимализму и возвышенной позе старшего поэта. «Шаги Командора», по-видимому, дали Мандельштаму столь необходимое оружие для поэтического противостояния, — правда, одностороннего. На определенном уровне стихотворение «Пусть в душной комнате…» отражает непростой поиск целым поколением поэтов индивидуального голоса после кризиса символизма, и игривое развенчание Мандельштамом блоковского поэтического мифа — естественная для полемически умеренного раннего акмеиста реакция на символистское/романтическое «преувеличение» Блока. На другом уровне это стихотворение — очень индивидуальная фиксация ключевого момента в неизбежно одиноких и самобытных попытках крупного поэта освободить себя от притяжения господствующего лирического голоса своего времени.

Глава 7. Поверхностное и глубинное