Манечка, или Не спешите похудеть

Бомж и Маняша шли вдоль темной купы деревьев с синими окошками в ветвях и щербатым диском луны, мимо дачных строений, мимо трусливо брехнувшей из подворотни собаки. Маняша, даже если бы захотела, уже не могла остановить отчаянного движения, ведущего к неизвестности и пусть даже к смерти. Они дошли до старого, но еще справного дома с негостеприимными крестами заколоченными ставнями. Маняша отворила секретную задвижку калитки и отомкнула дверь.

В разгоряченной бегом голове Маняши неожиданно возникла и закрепилась тонкая теория. Она догадалась о физической подоплеке случая, столкнувшего нематериальные частицы памяти и желаний. В сокрытой от разума справедливости случай вполне закономерно вовлек Маняшины мечты в овеществленную карусель жизни. Довольная этой спасительной теорией, Маняша успокоилась.

Бомж наклонил голову, с непривычной робостью входя под низкую притолоку. Вытер ноги о лоскутный половичок, нашарил выключатель, и оба зажмурились. Привыкнув к свету, уселись на лавке у стола, оглядели новые декорации. Она — ради теткиного поручения проверки дачного имущества, он — с проснувшимся любопытством гостя.

Изнутри дом оказался скромных размеров и хорошо помечен временем. Едва ли не четверть пространства занимала беленая печь со сложенным сбоку штабелем дров. За печью виднелась дощатая дверца-перегородка. Из-под нее, словно кто-то там спрятался, высовывались курносые носы потрепанных турецких шлепанцев. В углу под паучьей сетью стояла кадка, накрытая деревянным кружком. В ней, вероятно, когда-то солили огурцы, а сейчас хранилась вода. Рядом с входной дверью примостился умывальник. Стена под ним была выложена керамической плиткой, сверху висело зеркало. Кухня, она же прихожая, вела в две комнаты: клетушку-спальню, откуда выступал край железной кровати с шариками на спинке, и «зал», украшенный стеклянной люстрой с недостающим набором граненых подвесок. Интерьер дополняли обшарпанная мебель и настенные фотографические портреты.

Ничего интересного не высмотрев, бомж громко сглотнул и потянулся к сумке. Тетка отрицательно мотнула головой, мягко подтолкнула к печке. Он неохотно, хотя безропотно занялся подзабытой работой, поневоле и мозги утруждая вопросами. Но прихотливый случай противился разъяснениям, они оба это понимали, что ограничивало их общение односложными словами. Разговоры и объяснения относились к другому времени и обстановке, а здесь казались неуместными и даже глупыми.

Вскоре плита жарко закраснела и распустила приятные волны тепла. Алюминиевый чайник, вскипев, сердито загремел крышкой. Маняша нашла в шкафчике под умывальником кусок хозяйственного мыла, налила в ведро с подогретой водой бурлящего кипятка. Перегородка визгливо приоткрылась, и у раскаленного бока печи поднялись клубы белого пара. В закутке стало влажно и душно, как в бане.

Пока бомж приглушенно материл тетку с приветом и, честно отрабатывая «беленькую», добросовестно сдирал с себя ошметки застарелой грязи, крышка на чайнике снова забилась. Маняша достала из сумки продукты. Стеклянная соперница, озадаченно звякнув, осталась скучать на месте.

До скрипа отмытый бомж стыдливо прокричал, чтобы ему дали, чем прикрыться, и в накинутой на плечо простыне выплыл из импровизированной бани пред потрясенные Маняшины очи. Был он ладный и золотисто-смуглый, будто выточенный из сердцевины старого орешника. Темные спирали влажных кудрей мягко обтекали обросшие скулы, в матовом свете пыльной лампочки хрустальной синевой взблескивали оживленные глаза.

Бомж тоже присмотрелся и обнаружил, что его поработительница вовсе не тетка, как ему показалось вначале. Скорее, пожилая девушка, если так можно выразиться, причем из интеллигентных. «Какая… милая», — дал он ей про себя верное определение между красавицей и дурнушкой. Она потупилась и покраснела, как маленькая. Бомж вздрогнул: что-то детское, неуловимо знакомое мелькнуло и исчезло в характерном повороте женской головы.

Ел бомж, стараясь не жадничать, но видно было: его б воля — съел бы в три раза больше. Аккуратно подцеплял вилкой желтоватые волокна тушенки в белых комочках крупянистого сала, мелко откусывал от батона, подбирая пальцем со стола маковые зернышки. Лазурно взглядывал на чудаковатую незнакомку. Бомж ни о чем уже не спрашивал свою проясненную от дурмана голову, ничего не задумывал наперед. Расслабленно кружился легким праздничным телом в блаженной воронке чужого многослойного тепла, лишь в глубине, внутри чувствуя себя отчего-то воровато и потому неловко.

А Маняша смотрела на него и глаз не могла отвести, как от плывущих кадров замедленной съемки, первозданную красоту которых она сама открыла, сама поставила и сняла. И неизвестным осталось, по какой великой причине в питейной практике бомжа произошло небывалое: напрочь забыл он о той, тщетно прождавшей в сумке, что, собственно, привела его сюда.